Мемуары

Я позвонил, она вздрогнула.

— Не бойся, моя дорогая, — и я показал ей секретное окошко. — Ты можешь смело сказать своему другу, что здесь тебя никто не увидит.

— Он, несомненно, восхитится этой предосторожностью и догадается, что ты не новичок в искусстве наслаждений. Но я вижу также, что я не единственная женщина, которая вкушает с тобой все прелести этого очаровательного местечка.

— О как ты ошибаешься! Верь моему слову, ты именно первая женщина, которую я здесь увидел. Ты, любимая, не первая моя страсть, но ты будешь последней страстью.

— Я была бы счастлива сделать тебя счастливым. Мой друг любезен, снисходителен, нежен, но при нем мое сердце молчит.

— Должно быть, и его тоже: окажись его любовь сродни моей, ты никогда не вздумала бы дарить меня блаженством.

— Он любит меня так же, как я люблю тебя. А ты веришь, что я тебя люблю?

— Я хотел бы верить, но ты позволишь ли…

— Молчи! Я чувствую, что позволю все, и если только ты ни в чем не оставишь меня в неведении, я тебе все прощу. Я так волнуюсь сейчас потому, что надеюсь провести с тобой дивную, упоительную ночь. Таких ночей в моей жизни еще не было!

— Как! А разве ты не проводила ночей с твоим любовником?

— Множество, и в них было все: и нежность, и предупредительность, и доброта, и дружество, но не было главного — любви. Несмотря на это, вы похожи с моим другом: у него такой же живой ум, что касается внешности, то он вполне хорош, хотя до тебя ему и далеко. Думаю также, что он состоятельней тебя, впрочем, твой домик заставил меня предположить обратное. Но что для любви богатство! И не спеши вообразить себе, что я нахожу в тебе меньше достоинств, чем в нем, из-за того, что ты неспособен на его самоотверженность и не мог бы позволить мне такое приключение. Напротив, я бы подумала, что ты любишь меня совсем не так уж самозабвенно, если бы ты проявил к моим фантазиям подобную уступчивость.

— А он будет тебя расспрашивать о подробностях нашего свидания?

— Он подумает, что мне будет приятно вспоминать о нашей ночи, и я расскажу все-все, кроме, разумеется, каких-то обидных для него подробностей.

Мы поужинали. Она нашла стол восхитительным и попросила пунш. Но я был не в силах скрыть все возраставшего нетерпения и заметил ей:

— Подумай, что нам осталось всего семь часов. Глупцы же мы будем, если проведем их здесь.

— Ты рассуждаешь убедительней Сократа, — ответила она. — Я побеждена твоим красноречием. Пошли!

И она привела меня в очаровательную уборную, где я сделал ей подарок: красивый чепчик, который она приняла с радостью. Я попросил ее сменить наряд и предстать женщиной. Она отправила меня в салон раздеваться, обещав позвать меня, как только будет готова. Мне не пришлось ждать долго: когда за дело берется сладострастие, работа спорится. Я упал в ее объятия, пьяный от любви и вожделения, и целых семь часов я предоставлял ей самые веские доказательства моего пыла и того чувства, которое она мне внушила. Правда, я не узнал ничего нового в плотском смысле, но бесчисленные вздохи, стоны, исступленные возгласы, все эти знаки натуры естественной, раскрывали передо мной душу чувствительную и бесхитростную. Зато я изощрялся на тысячу манер, и она, к собственному своему удивлению, оказалась более восприимчивой к ухищрениям сладострастия, чем предполагала. Наконец, пробил роковой вестник, объявив, что пришла пора прервать наши восторги. Но прежде чем высвободиться из моих объятий, она возвела взор к эмпиреям, словно благодаря своего божественного властелина за то, что он даровал ей силу не побояться объявить мне о своей страсти. Мы облачились в наши одежды, и она, увидев, что я положил ей в карман кружевной чепчик, обещала мне хранить его всю жизнь как свидетеля того потока счастья, которым она была только что затоплена. Выпив по чашке кофе, мы вышли, и я проводил ее до Площади Сан-Джованни-э-Паоло, условившись увидеться на третий день. Убедившись, что она благополучно села в свою гон-Долу, я отправился домой, и десять часов непробудного сна вернули мне мое обычное расположение духа. На третий день, как было условлено, я отправился к ней; но едва появившись в монастырской приемной, она сказала мне, что с минуты на минуту ждет своего любовника, известившего ее о своем приезде, и что она надеется свидеться со мною завтра. Мне пришлось уйти. Вышедши из монастыря, я увидел небрежно замаскированного человека, только что покинувшего гондолу. В лодочнике я без труда узнал служащего французского посла. «Это он»*, - сказал я себе и, стараясь остаться незамеченным, проследил за замаскированным мужчиной до того момента, пока он вошел в монастырь. Я отправился домой, как нельзя более обрадованный этим открытием, о котором, однако, я решил ничего не говорить моей возлюбленной.

Я увидел ее назавтра, и вот разговор, случившийся между нами:

— Мой друг, — сказала она, — приходил вчера, чтобы проститься до Рождества. Он отправился в Падую, но его казино к нашим услугам, ничто не может помешать нам поужинать вместе, когда нам заблагорассудится.

— Там? А почему не в Венеции?

— Он просил меня не бывать в Венеции во время его отъезда. Он человек мудрый и осмотрительный, и я не могу его ослушаться.

— Что ж, в добрый час! Когда же ужин?

— Завтра, если хочешь.

— О, если я хочу! Это не то слово — я хочу всегда! Итак, завтра я туда прихожу и подожду тебя за чтением. А ты рассказала своему другу, что тебе было совсем неплохо в моем маленьком домике?

— Он знает все. Но, душа моя, его тревожит одно обстоятельство: он боится, как бы я нечаянно не поправилась.

— Да я сам умираю от страха при такой мысли. Но разве с ним ты не рискуешь тем же?

— Ни в коем случае.

— Понимаю. Что ж, впредь придется быть благоразумней. Я сейчас подумал, что за неделю до Рождества перестают носить маски; мне придется добираться в твое казино по воде, иначе меня обнаружит тот самый шпион, который уже следит за мной.

— Да, ты прав, я встречу тебя на берегу и легко узнаю. Надеюсь, ты сможешь приезжать и в Пост, хотя говорят, что в эти дни Бог хочет, чтобы мы умерщвляли плоть. Забавно, не правда ли, что в одно время Господу хочется, чтобы мы развлекались как безумные, а в другое мы должны, чтоб угодить Ему, жить в воздержании? Что общего у календаря с Божьей благодатью и каким образом поступки создания могут задевать Создателя, которого я не могу помыслить иначе, как совершенно ни от кого не зависящего? И потом, мне кажется, раз Господь дал человеку способность оскорблять Его, то человек волен творить все, что ему запрещено, потому что эта ошибка допущена при самом акте творения. Можно ли себе представить Бога, скорбящего во время Поста?