Император Александр I. Политика, дипломатия

«Хочу, чтоб меня поняли», — говорил Наполеон. Как понимал его император Александр, видно из разговора его с князем Чарторыйским в конце 1809 года, до разрыва по поводу конвенции о Польше. Когда Чарторыйский заметил, как Наполеон успел уверить поляков в своем доброжелательстве к ним, император прервал его: «Э! Что вы мне говорите! Это еще ничего; я знаю наверное, что в то самое время, когда в законодательном корпусе читалось изложение состояния империи, где говорилось, что император никогда не имел в виду восстановления Польши, Наполеон уверял поляков в противном, старался оживить их надежды всевозможными объяснениями и обещаниями». Когда Чарторыйский упомянул, что ходят слухи о болезни Наполеона, о возможности сумасшествия, император сказал: «Никогда Наполеон не сойдет с ума. Среди самых сильных волнений у него голова всегда спокойна и холодна. Страстные выходки его большею частью обдуманны. Он ничего не делает, не рассчитавши заранее. Самые насильственные и отважные его действия хладнокровно рассчитаны. Его любимая поговорка, что во всяком деле надобно сначала найти методу; что всякая трудность преодолевается, если найдена настоящая метода, как поступать. У Наполеона все средства хороши, лишь бы вели к цели».

Составив себе такое понятие о характере своего противника, Александр готовился к войне, и, разумеется, ничто уже не могло его более удивить в поступках, в новых захватах Наполеона. Со своей стороны он поставил себе правилом: не подавать повода к разрыву, не быть зачинщиком открытой борьбы, но вести себя так, чтобы сохранить полное равенство в отношениях к западному императору, не позволяя ему требовать больше того, что Россия должна была исполнить по точному смыслу договоров, и протестуя, когда Наполеон позволял себе нарушение договоров. По Тильзитскому договору Россия разорвала с Англией и по тому самому примкнула к континентальной системе, не допускала английских кораблей в свои гавани; но в договоре не было условия, что русские гавани должны быть заперты и для нейтральных судов, — и нейтральные корабли допускались. Наполеону давали знать, что на этих нейтральных кораблях, именно американских, провозятся в Россию английские товары; мало того, что даже английские купцы пробираются в Россию под нейтральным флагом. Наполеон страшно раздражался, требовал прекращения этого явления как наносившего сильный вред континентальной системе; ему отвечали, что в договоре нет ничего о торговле нейтральных. Русское правительство издало тариф, облагавший высокою пошлиною произведения французской промышленности. Наполеон взбешен: осмеливаются прямо действовать против интересов Франции! Ему спокойно отвечают, что это внутреннее распоряжение, в которое иностранное государство не имеет права вмешиваться. Для проведения той же континентальной системы, чтобы обеспечить исключение английских товаров на берегах Балтийского и Немецкого морей, Наполеон захватил ганзейские города и вместе владения герцога Ольденбургского, родственника императора Александра. Среди гробового молчания, произведенного французским игом во всей Европе, раздался, как по смерти герцога Ангьенского, один протестующий голос России, и легко понять, какое впечатление производил он среди всеобщего молчания: все живое, питавшее, ненависть к чужому игу, обращалось туда, откуда раздавался этот голос, говоривший, что есть страна — непорабощенная. Наполеон опять был взбешен. «Зачем, — говорил он, — император Александр протестовал? Зачем не вошел в соглашение? Герцог Ольденбургский получил бы вознаграждение». Наполеон не понимал или не хотел понять, что протест произошел вследствие нарушения равенства в отношениях между двумя империями; что соглашение должно было предшествовать факту, а не следовать за ним.

Война готовилась. Вооружениям со стороны Франции соответствовали вооружения России. Но императору Александру предстоял для решения труднейший вопрос: встретить ли неприятеля на чужой земле или ждать его на своей. Опыт всей борьбы с Наполеоном приводил необходимо к заключению, что единственное средство побороть его заключалось в том, чтобы избегать решительных битв, отступать, завлекать внутрь страны, отнимать средства продовольствия; в его выгоде постоянно было покончить дело как можно скорее; следовательно, в выгоде противника было — истомить его медленностью. После Аустерлица толковали, зачем было вступать в сражение, надобно было отступать в глубь Венгрии. Но эти толки не помогли: пруссаки выдвинулись — и были разгромлены. Решение старика Каменского отступить, за что он был объявлен сумасшедшим, было проблеском новой, необходимой системы в борьбе; странный на первый взгляд образ ведения войны Беннигсена является для историка необходимым звеном в цепи явлений борьбы, попыткою, не удавшейся вследствие указанных выше самых неблагоприятных условий.

Теперь при отстранении этих условий для новой системы естественно наступал черед, тем более что последняя Австрийская война 1809 года нанесла окончательный удар старой системе, а война в Испании давала подкрепление новой, для которой Россия представляла самые благоприятные условия. Конечно, эта система была бы принята с первого же раза, если б император Александр не останавливался важным обстоятельством. Естественно было ожидать, что Наполеон начнет свои враждебные действия против России провозглашением восстановления Польши, что должно было отразиться в западных русских областях среди тамошнего ополяченного шляхетского слоя и произвести большие затруднения для России. Предупредить Наполеона, восстановить Польшу под скипетром русского государя и встретить французские войска в областях так называемого Варшавского герцогства, опираясь на поляков, а не имея их против себя, было мерою, на которой трудно было не остановиться. Советы восстановить Польшу продолжали подаваться императору.

Князь Сергей Федорович Голицын, начальствовавший русским вспомогательным отрядом в войне 1809 года, писал государю, выставляя усердие галицкого народонаселения к России, что было бы полезно восстановить Польское королевство под скипетром русского государя. Полковник Чернышев, отправленный с письмом Александра к Наполеону, писал из Парижа в самом начале 1811 года: «Наполеон только притворяется миролюбивым; его честолюбию и захватам нет пределов; во Франции всеобщее неудовольствие вследствие несчастной войны Испанской, прекращения торговли, банкротств, деспотизма. Нужно поскорее заключить мир с Турцией, снестись с Австрией и Швецией: первой обещать часть Валахии и Сербии, второй — Норвегию; взойти внезапно в герцогство Варшавское, императору провозгласить себя королем польским. Участь поляков (Варшавского герцогства) печальна от налогов и лишений всякого рода; они все это сносят в надежде сделаться нацией, и если император Александр осуществит эту надежду, то поляки предпочтут русского императора французскому».

Все это прекрасно; но главное дело именно и состояло в том, чтобы увериться, можно ли положиться на поляков при восстановлении королевства при вступлении русского войска в герцогство Варшавское. Император велел отвечать кн. Голицыну, чтобы он прежде всего удостоверился вполне: магнаты варшавские и галицкие имеют ли прямое и твердое желание поступить под скипетр императора. Понятно, что кн. Голицын не имел возможности в этом удостовериться. Гораздо больше средств для этого имел кн. Чарторыйский, и Александр в самом конце 1810 года обратился к нему с вопросами: есть ли у него достаточно верные данные насчет расположения умов жителей Варшавского герцогства; имеет ли он основания думать, что варшавцы с жадностью схватятся за уверенность в восстановлении их отечества, из какого государства ни явилась бы эта уверенность, или он предполагает существование партий, которое воспрепятствует единству решения. «Если, — писал император, — ваш ответ поселит во мне надежду на единомыслие варшавцев, особенно армии, относительно восстановления Польши, откуда бы оно ни пришло, в таком случае успех несомненен с помощью Божией, ибо он основан не на надежде выставить против Наполеона равный военный талант, но единственно на недостатке сил у него, к чему присоединяется общее ожесточение всей Германии».