Провокатор. Роман Малиновский: судьба и время

Если все это справедливо (Ламбер почему-то испугался и от дальнейших объяснений уклонился), то, по-видимому, от Малиновского отвернулись в лагере еще до того, как из России дошла весть о его разоблачении. Возможно, этой переменой объясняется фраза в том же письме жене: «Хотелось бы побеседовать, как у нас говорят, по душам, но что делать, друже, когда на душе холодно» [610].

Некоторые места из писем Малиновского большевистским вождям также позволяют думать, что лучший, как он говорил, в его жизни период продолжался не так уж долго. От Ленина он не скрыл, что в лагере у него были «неприятности» — «ох! еще какие!» — на почве будто бы ухода из Думы. Он писал, кроме того, о своей неврастении: «Доработался до того, что лежу в лазарете уже второй месяц»; по этой причине он отказался от всех общественных должностей, которые занимал. Непонятно только, как ему удавалось, находясь в лазарете, читать лекции: письмо написано 12 марта 1916 г., между тем кончил он их читать 11 марта… Употребление слова «доработался» тоже симптоматично: так в прошлом Ленин и Крупская объясняли истерические выходки Малиновского; прибегая теперь к этому же объяснению неврастении, можно было обойти иные причины.

Характерно, наконец, в том же письме Ленину противопоставление «здорового душой и телом элемента» среди военнопленных «интеллигентской» их части, видимо, не столь податливой к пораженческой агитации [611]. Группу, о которой рассказывал Трояновскому Ламбер, возглавляли как раз пленные, относящиеся к этой последней категории: какой-то артист Александрийского театра и фотограф из Читы.

Между тем 8(21) ноября 1916 г. российский посланник в Брюсселе послал в Петербург письмо с подробным изложением рассказа Ван дер Эльста об Альтен-Грабове и предложил «обезвредить» Малиновского, обменяв его на кого-либо из вражеских пленных. Из отдела о военнопленных российского Министерства иностранных дел была направлена докладная записка начальнику Генерального штаба, который согласился с предложением. Вслед за тем из Генерального штаба обратились к начальнику штаба Петроградского военного округа и директору департамента полиции с просьбой принять меры, чтобы Малиновский по возвращении в Россию «не проскользнул бы незамеченным». В ответе Главного управления Генштаба Министерству иностранных дел говорилось, что обмен Малиновского крайне необходим для пресечения ведомой им социалистической пропаганды, и предлагалось выяснить через испанское посольство в Берлине, на кого немцы согласились бы его обменять [612].

В канун Февральской революции помощник начальника московской охранки подполковник Знаменский разослал частным приставам телеграмму, из которой можно было понять, что возвращение Малиновского — дело решенное: «Прошу иметь наблюдение за прибытием в Москву бывшего члена Государственной думы из крестьян Плоцкой губернии Романа Вацлавова Малиновского и по прибытии срочно сообщить охранному отделению» [613]. Но усилия дипломатов не привели к успеху: германское правительство отказалось от сделки под предлогом негодности Малиновского к продолжению воинской службы по состоянию здоровья. По словам Малиновского, медицинское освидетельствование состоялось в лагере 19 декабря 1916 г. [614] Но в российский Генштаб информация об отказе немцев совершить обмен поступила только в день отречения Николая II от престола — 3 марта 1917 г.

Тем временем Бурцев, арестованный по возвращении в Россию в начале войны и высланный в Туруханский край, получил возможность вернуться по амнистии в Петроград, где он продолжил свои расследования. В 1916 г. он сумел «разговорить» Родзянко и Белецкого. Первый прямо, со ссылкой на Джунковского, а второй завуалированно дали понять, кем был Малиновский. Наконец, в ноябре 1916 г. о провокаторстве Малиновского публично, с трибуны Государственной думы еще раз заявил правый депутат Марков 2-й. Сразу же после этого, 5 декабря «Биржевые ведомости» опубликовали ранее отвергнутую цензурой статью Бурцева — «Вопросы, требующие ответов» (вторую статью на ту же тему «Ответы на поставленные вопросы» Бурцев напечатал после революции в «Русском слове», располагая уже признаниями Виссарионова и Попова) [615].

«Биржевые ведомости» успели дойти до ссыльных большевиков-депутатов Думы, М.К.Муранов прислал в редакцию из Сибири возмущенный протест. Бурцев, ознакомившись с письмом Муранова, назвал его «легкомысленным» [616]. Но заграничный большевистский «Социал-демократ» продолжал упорствовать: обвинения против Малиновского «абсолютно вздорны», утверждалось в последнем номере газеты, вышедшем за месяц до Февральской революции» [617]. Авторами опровержения и на этот раз были Ленин и Зиновьев.

Свержение монархии сделало, наконец, тайное явным. Революция оказалась скоротечной, в ходе ее начались стихийные разгромы полицейских учреждений; при этом погибло множество документов, к чему приложили руку и сами кровно заинтересованные в этом охранники. Особенно велики были потери в главных центрах политического сыска — в Петрограде и в Москве, где сосредотачивались и наибольшие массивы документации.

…В громадный костер во дворе Московского охранного отделения сбрасывали со второго этажа полицейские дела, альбомы с фотографиями «государственных преступников», книги из библиотеки нелегальных изданий. Из толпы кричали: «Ура! Жгите, чтоб следа не осталось! Рвите в клочья!» Кое-кто выхватывал из огня листы дел «на память». Прибывших через полчаса пожарных долго не подпускали к зданию, а потом все, что при тушении пожара было залито водой, смерзлось на пятнадцатиградусном морозе. Корыстный умысел охранников — именно они начали еще ночью уничтожать секретные документы, а затем затесались в толпу — соединился с наивной надеждой малограмотного обывателя — одним разом покончить со злом, воплощенным будто бы в казенных бумагах. Когда через несколько дней уцелевшие документы перевезли из полусгоревших помещений охранки в читальный зал Исторического музея, среди них не оказалось личных дел секретных сотрудников, агентурных записок и тому подобных документов. Наполовину погибла библиотека, сильно пострадал фотографический отдел, но негативы остались [618].

Сгорела большая часть документов и Петроградского охранного отделения, тоже в результате усилий заинтересованных в этом лиц. Погромы сыскных учреждений происходили и в провинциальных городах. Везде жандармы старались прежде всего избавиться от документов, изобличавших секретных сотрудников и их самих.

Но уничтожить все следы своей деятельности они были не в силах. В Петрограде сохранились, в частности, архивы особого отдела департамента полиции, спасенные сотрудниками Пушкинского Дома [619] (впоследствии, на рубеже 20—30-х гг. хранение этих и других якобы скрытых от советского правительства исторических документов в Пушкинском Доме и в Археографической комиссии Академии наук было использовано как предлог для фабрикации так называемого «Академического дела», жертвами которого стали представители гуманитарной интеллигенции старой школы [620]).

4 марта Временное правительство образовало по предложению министра юстиции А.Ф.Керенского Чрезвычайную следственную комиссию «для расследования противозаконных по должности действий бывших министров и прочих высших должностных лиц, как гражданских, так и военного и морского ведомств» [621]. Предметом особого ее внимания сразу же стала секретная деятельность департамента полиции, и вскоре началась публикация списков разоблаченных провокаторов. Списки составляла действовавшая при Чрезвычайной комиссии Особая комиссия для обследования деятельности департамента полиции и подведомственных ему учреждений во главе с П.Е.Щеголевым, временно распоряжавшаяся архивами департамента. В списках, насчитывавших десятки имен, были и те, кого уже подозревали, но, главным образом, числившиеся до самого последнего момента противниками старого режима; предательство их, в том числе и Малиновского, было подтверждено теперь документально.