Боярыня Морозова

Так мучители вновь были посрамлены, а их попытки «опозорить» страдалиц вновь оказались безуспешны. По окончании допроса княгиню Евдокию и Марию Данилову развезли по прежним местам заточения.

Патриарх, «не могии своего бесчестия терпети», обо всем рассказал царю, в особенности жалуясь на Морозову. Царь на это отвечал: «Не рех ли ти прежде лютость жены тоя? Аз бо искусихся и вем жестокость ея. Ты бо единою се видел еси деяние ея, аз же колико лет имам, терпя от нея и не ведый, что сотворити ей!» Посовещавшись между собой, царь с патриархом решили подвергнуть непокорных «расколыциц» жестоким пыткам, чтобы всё же сломить их волю, а в случае, если они не покорятся, — «потом подумати, что будет достойно им сотворити» [302].

На следующую ночь, также во втором часу, всех трех мучениц свезли на Земской двор [303], чтобы подвергнуть жестоким пыткам. Здесь уже находилось множество узников, так что изба, в которую их поместили, была переполнена до отказа. Мученицы сидели в темноте, каждая в своем углу, не видя друг друга и не подозревая о предстоящих муках, но думая, что их хотят отправить в новое место заточения.

Однако через некоторое время Феодосия Прокопьевна поняла, что привезли их не в заточение, но на мучение. Она узнала также, что и сострадалицы ее здесь, только не могла с ними разговаривать и укрепить их терпение словами утешительными. Громко гремя своей железной цепью, она обращалась к ним мысленно: «Любезнии мои сострадалницы, се и аз ту есмь с вами; терпите, светы мои, мужески, и о мне молитеся!» И протянув сквозь людскую толпу руку своей сестре и крепко ее сжав, прошептала: «Терпи, мати моя, терпи!»

Присутствовать при пытке несчастных женщин — «над муками их стояти» — были присланы царем представители знатнейших родов России, потомки Рюрика и Гедимина: князь Иван Воротынский, князь Яков Одоевский и Василий Волынский. [304] Все трое были «ближними государевыми людьми». «В очередной раз Алексей Михайлович поручил заниматься делом Морозовой людям из ближайшего окружения. Кн. И. А. Воротынский сочувствовал Аввакуму, но был слаб характером… Неудивительно поэтому, что самый знатный боярин не осмелился перечить царю и послушно выполнил его волю» [305].

Первой на пытку привели Марию Данилову. Обнажив ее до пояса, ей связали руки сзади и подняли на «стряску». Стряской, или дыбой, называлось орудие пытки, когда тело жертвы растягивали с одновременным разрыванием суставов. В середине XVII века Григорий Котошихин так описывал русскую дыбу: «А устроены для всяких воров пытки: сымут с вора рубашку и руки его назади завяжут, подле кисти, веревкою, обшита та веревка войлоком, и подымут его к верху, учинено место что и виселица, а ноги его свяжут ремнем; и один человек палач вступит ему в ноги на ремень своею ногою, и тем его отягивает, и у того вора руки станут прямо против головы его, а из суставов выдут вон; и потом ззади палач начнет бити по спине кнутом изредка, в час боевой ударов бывает тритцать или сорок; и как ударит по которому месту по спине, и на спине станет так, слово в слово, бутто болшой ремень вырезан ножом мало не до костей… Будет с первых пыток не винятся, и их спустя неделю времяни пытают в-другоряд и в-третие, и жгут огнем: свяжут руки и ноги, и вложат меж рук и меж ног бревно, и подымут на огнь, а иным, розжегши железные клещи накрасно, ломают ребра… Женскому полу бывают пытки против того же, что и мужскому полу, окромь того, что на огне жгут и ребра ломают» [306]. На дыбе находились от нескольких минут до часа и более. Когда Мария Данилова висела на дыбе в таком положении, ее «прикладывали к огню» — водили по телу горящими вениками, после чего потерявшую сознание женщину бросили на землю.

Второй «ко огню» повели княгиню Урусову. Увидев на ней цветной треух, мучители возмутились: «Почто тако твориши? Во опале царской, а носиши цветное!» Княгиня отвечала им: «Аз не согреших пред царем». Тогда палачи сорвали с ее головы треух и, обнажив до пояса, подняли на стряску, крепко связав сзади руки. Продержав на дыбе какое-то время, ее, совершенно измученную, бросили рядом с Марией Даниловой.

Наконец очередь дошла и до Морозовой. Князь Воротынский, которого она и прежде хорошо знала, долго пытался ее увещевать: «Что се сотворила еси? От славы в безславие прииде. И кто ты еси, и от какова рода? Се же тебе бысть, яко приимала еси в дом Киприяна и Феодора юродивых и прочих таковых, и их учения держася, царя прогневала еси».

«Великая Феодора» на это княжеское «многоглаголание» отвечала с достоинством: «Несть наше велико благородие телесное и слава человеча суетная на земли; иже изрекл еси несть от них ничтоже велико, занеже тленно и мимоходяше. Прочее убо престав от глагол своих, послушай еже аз начну глаголати тебе. Помысли убо о Христе — Кто Он есть и Чий Сын? и что сотвори? И аще недоумеваешися, аз ти реку: той Господь наш, Сын сый Божий и Бог, нашего ради спасения небеса оставль и воплотися, и живяше все во убожестве, последи же и распятся от жидов, яко же и все от вас мучимы. Сему не удивляеши ли ся? А наше ничто же есть».

Видя подобное дерзновение, мучители приказали вздернуть боярыню на дыбу, перетянув рукавами сорочки груди и крепко завязав сзади руки. Но Морозова вела себя во время пытки мужественно: «Она же, победоносная, и ту не молчаше, но лукавое их отступление укоряше. Сего ради держали ея на стряске долго, и висла с полчаса, и ременем руки до жил протерли». Затем ее сняли с дыбы и бросили к пытанным прежде узницам. После пытки раздетых страдалиц с выломанными назад руками бросили на снег. Так они пролежали часа три.

Но на этом мучения их не закончились. «И иные козни творили: плаху мерзлую на перси (на грудь) клали, и ко огню приносили всех, и хотеша жещи, и не жгоша. Последи же, егда вся козни совершиша, и воставшим мученицам, и обнажение телесе покрыта две; третию же, Марию, положиша при ногах Феодоры и Евдокии, и биена бысть в пять плетей немилостивно, в две перемены — первое по хребту, второе — по чреву». При этом думный дьяк Иларион Иванов говорил двум сестрам: «Аще и вы не покоритеся, и вам сице будет!» Морозова, видя такое бесчеловечие, и многие раны, и кровь на своей подруге, не выдержала, заплакала и стала говорить Илариону: «Се ли християнство, еже сице человека умучити?»

Уже в десятом часу утра страдалиц развезли по их тюрьмам. А тем временем на Болотной площади — напротив Кремля за Москвой-рекой, куда выходил государев сад и где казнили еретиков и преступников и устраивали кулачные потехи, — стали готовить срубы, наполненные соломой…

Внутренне женщины были уже готовы к скорой смерти. Как писал протопоп Аввакум в «Слове о трех исповедницах», «они же едиными усты все трое исповедаху: «За отеческое готовы умрети! Аще и умрем, не предадим благоверия! Отъята буди рука наша — да вечно ликовствует, тако же и нога — да в Царствии веселится, еще же и глава — да венцы вечными увяземся. Аще и все тело огню предашь — и мы хлеб сладок Святей Троицы испечемся»» [307].

Рано утром царь собрал Боярскую думу для решения судьбы узниц. «Патриарх же вельми просил Феодоры на сожжение, да боляре не потянули, а Долгорукий [308] малыми словами да много у них пресек». Бояре боялись всенародной казни родовитой узницы, поскольку это могло создать нежелательный для них прецедент.

Три дня после пыток Морозова не ела хлеба и не пила воды. Испытанное ею потрясение было настолько сильным, что она хотела умереть. Ее духовная мать Мелания, побывавшая на Болотной площади у приготовленного для страдалиц сруба, навестила Феодору и, целуя язвы на ее руках, утешала: «Уж и дом тебе готов есть, велми добре и чинно устроен, и соломою целыми снопами уставлен; уже отходиши к желаемому Христу, а нас сиры оставлявши!»