Легендарный барон

Выстрелы, сделанные по Унгерну, всколыхнули лагерь: разгорелась двухсторонняя перестрелка. Стреляли и по монголам, и со стороны монгольского бивака. Командир монгольского отряда, хорунжий Шеломенцев впоследствии объяснил, что он лишь отвечал на огонь, полагая, что произошло нападение красных партизан. Через 15–20 минут поручик Виноградов открыл артиллерийский огонь по монгольскому лагерю. Теперь, когда заговорили пушки, ружейная перестрелка стала утихать.

Перед самым рассветом к полковнику Островскому явилась депутация в составе воинского старшины Костромина, подполковника Забиякина, капитана Мысякова, есаула Макеева и поручика Виноградова с просьбой принять командование и вывести бригаду в Приморье. Островский, хотя и возражал, что он, как новый человек в отряде, не считает себя вправе командовать унгерновскими частями, все же был вынужден вступить в командование отрядом, так как ни один из кадровых даурцев не решался принять на себя эту чрезвычайно ответственную в данной обстановке роль.

Первым распоряжением полковника Островского было отправить одну сотню на поиски пропавших офицеров. К тому моменту уже выяснилось, что не могут найти полковника Евфаритского, командира 4-го полка воинского старшину Маркова и 8–9 офицеров разных частей.

За исключением одного лишь Маркова, выбравшегося в конце-концов вместе со своим вестовым в Китай, все убежавшие офицеры попали в руки монголов, были переданы ими Советской власти и, конечно, погибли в подвалах Чрезвычайки (определенно лишь известно, что Евфаритский и Седловский убиты в Иркутске).

Немного остается теперь добавить… После того, как он предпринял некоторые предохранительные меры в отношении начальника штаба, полковник Евфаритский двинулся быстрым шагом к бароновской ставке. С ним шли штаб-ротмистр Озеров и поручик Хлебин. Сзади же офицеров шагало шесть пулеметчиков в полной боевой готовности. От палатки Островского было не более полуверсты до того пункта, к которому стремился непривычно взволнованный Евфаритский.

Ставка начальника дивизии не охранялись часовым. Унгерн, видимо, считал совершенно достаточным для своей безопасности одного того, что между ним и бригадой стоят пять преданных ему монгольских сотен. Это обстоятельство значительно облегчало задачу полковника Евфаритского. В первую очередь, он приказал бесшумно обезоружить монгольского гэгэна и его свиту, занимавших одну из палаток ставки барона. Затем в ту палатку, где, по предположению находился сам Унгерн, была брошена граната, по счастью не взорвавшаяся — в противном случае, спружинив от полотна палатки, она побила бы самих заговорщиков. «Ваше Превосходительство, выходите!», — крикнул Евфаритский, держа маузер в руке. «Я здесь, кто меня спрашивает? я здесь. В чем дело?»

Но барон вышел не из той палатки, на которую напряженно смотрели те, кто пришли с целью во что бы то ни стало пролить его кровь. Голос, раздавшийся сбоку, был столь неожиданным, что Евфаритский выстрелил без надлежащей тщательности по внезапно выросшей перед ним из темноты фигуре. Унгерн прыгнул в сторону и побежал в гору. По нему вдогонку стреляли не только лишь из револьверов, но и из карабинов.

А дальше все было более чем просто. После того, как Евфаритский и его спутники убежали назад, барон осторожно подошел к своим палаткам. Убедившись, что ничто ему здесь не угрожает, он приказал ординарцам поседлать Машку и поскакал на ней, весь горя безудержным гневом против бунтовщиков.

Лишь утром разыскал барон своих убежавших по дороге на запад монголов. По словам хорунжего Шеломенцева, Унгерн был взбешен. Соскочив со взмыленной лошади, он с рычанием сорвал фуражку и стал топтать ее ногами. «Мерзавцы», — кричал он — «обманули казаков и погнали их на Дальний Восток, чтобы глодать кости…».

Много чрезвычайно красочных выражений, на которые, к слову сказать, барон был превеликим мастером, вылилось тогда из глубины оскорбленного его сердца по адресу восставших против него офицеров. Монголы с неподдельным страхом наблюдали с почтительной дистанции эту чрезвычайно бурную вспышку гнева своего вчера еще очень могущественного хубилгана.

Наконец, Унгерн несколько поуспокоился. Снова заработала его постоянно творческая мысль. Он приказал хорунжему Шеломенцеву подогнать к новой стоянке гурт и табун, брошенные ушедшей от него бригадой. «Накорми хорошенько монголов. Дай им столько, сколько они могут съесть — без ограничения». Выполнить это распоряжение оказалось вполне возможным, потому что красный монгольский отряд ушел по долине вслед за полковником Островским к Селенге, не заметив отскочивших ночью вверх по пади унгерновских монголов.

«Не все еще потеряно», — вероятно, думалось барону, вновь охваченному никогда не покидавшей его энергией — «Ведь со мной целый, в сущности, полк верного мне князя и десятка два казаков — русских и бурят, готовых разделить мою судьбу до конца. Я пройду с ними в Тибет. Там живут воинственные племена, не чета этим вот монголам, разбежавшимся от нескольких выстрелов взбунтовавшихся дураков. Я объединю тибетцев. Мне поможет Далай-лама, которому не напрасно же я послал в подарок 200000 даянов, и могущественный Джа-лама, недавно еще заславший ко мне послов с призывом к совместной антикоммунистической работе» [42].

Таков был, вне сомнения, ход мыслей барона, потому что за чаем, остро смотря в глаза, Унгерн в упор спросил монгольского князя: пойдет ли тот за ним в Тибет? Не заметил на этот раз барон быстрой искры мрачного огонька, тотчас же утонувшей в глубине непроницаемых зрачков степного хищника, за тот короткий момент, пока он с почтительностью склонял голову, в знак своей неизменной готовности следовать за бароном-джанджином хоть на край света.

Унгерн не трогался в течение всего дня 19 августа из района последней стоянки своей ушедшей на восток бригады. Он приказал подобрать все брошенное имущество, могущее пригодиться для дальнейшего похода, и лишь только утром 20 августа выступил в западном направлении.

Дальнейшая судьба барона известна лишь из советских источников, потому что последний из унгерновцев, который видел барона живым, командир монгольского отряда хорунжий Шеломенцев дальше не пошел. По его словам, «дедушка» предложил ему и другим офицерам немедленно решить вопрос, хотят ли они следовать за ним, или же уйти от него. Шеломенцев и два офицера изъявили желание покинуть барона. Барон, якобы, не удерживал их и не запугивал трудностями скитаний по красной уже теперь Монголии. Он сердечно простился с ними и пожелал счастливо добраться до своих семей.

Группа из 6 всадников (3 офицера и 3 вестовых), отделившаяся от барона 20 августа, сравнительно удачно проскочила между многочисленными монгольскими и советскими отрядами, стягивавшимися к Тункинскому тракту, для намеченной красным командованием ликвидации отрядов барона Унгерна. Шеломенцев, потеряв в пути лишь одного из вестовых, на десятый день догнал отряд полковника Островского.

С бароном остались прапорщик Попов и прапорщик Шишилихин, последний — в качестве переводчика, да еще 18 урядников и вахмистров — русских и бурят, плюс 3 ординарца штаба дивизии.

Один из участвовавших в операции против Унгерна красных командиров писал в журнале «Вестник Монголии» за 1924 г., что Бишерельту-гун решил арестовать барона на первом же переходе и с большим козырем в руках переметнуться в красный лагерь. Заблаговременно сговорившись со своими нойонами, князь на походе подъехал к Унгерну, якобы за спичками, чтобы закурить трубку. Когда же барон опустил руку в карман, князь схватил генерала и стащил с лошади.

Затем барона крепко скрутили веревками. Нападение на барона послужило сигналом к убийству русских и бурятских инструкторов монгольского отряда. Все они пали под ножами [43].

Барон Унгерн был доставлен в штаб отряда достаточно известного по краснопартизанской работе в Сибири Щетинкина, который в 1921 г. находился в Монголии и командовал отдельной своднопартизанской бригадой. Он стоял примерно в двух переходах от барона. «Здорово, барон!», — приветствовал бывший штабс-капитан Щетинкин бывшего есаула Унгерна. Роман Федорович медленно, тяжелым взглядом окинул с ног до головы подходившего к нему расфранченного краскома с офицерским «Георгием» на груди, и отвернулся. «Был ты Щетинкин, а теперь…» (далее следовало образное выражение, трудно переводимое на литературный язык).