Елизавета Тюдор

Его внимание привлекла одна из придворных дам, Элизабет Трогмортон, и Рэли прославил ее в сонетах как Сирену, «чьи руки как будто выбелены Природой в молоке, а сама она создана из снега и шелка». Возможно, ревнивая Елизавета заметила его расположение к молодой женщине, так как между ней и фаворитом произошла сцена. Однако Рэли удалось убедить стареющую Цинтию, что только ее очарование по-прежнему властно над ним. Незадолго до этого, чтобы доставить королеве удовольствие, он привел ко двору поэта Эдмунда Спенсера, уже известного своими пасторалями. Тот начал работу над большой поэмой «Королева фей», прославлявшей Елизавету в образе Бельфебы, прототипом же ее верного воздыхателя Тимиаса послужил сэр Уолтер. У Спенсера есть намек на их ссору из-за досадного недоразумения. Некую юную даму Аморет (Элизабет Трогмортон?) похитило Вожделение. Тимиас и Бельфеба бросились в погоню. Вожделение, сражаясь с Тимиасом, заслонялось телом Аморет, и герой случайно ранил ее мечом. Пока враг спасался от преследования Бельфебы, Тимиас приводил в чувства раненую Аморет. Возвратившаяся Бельфеба, застав эту нежную сцену, обвинила его в неверности и удалилась, оставив Тимиаса стенать и скитаться по лесам в отчаянии. Недоразумение вскоре забылось, но реальному Тимиасу (Рэли) не удалось надолго усыпить подозрения августейшей Бельфебы. Элизабет Трогмортон ждала от него ребенка, ив 1591 году они тайно поженились. Новость быстро дошла до ушей королевы, и очень скоро разлученные супруги оказались под домашним арестом. Рэли сидел взаперти в Дарэм-хаусе под надзором своего кузена Кэрью и не имел доступа ни ко двору, ни к королеве. Его статус и благосостояние, в основе которых лежали щедроты Елизаветы, оказались под угрозой. Сэр Уолтер немедленно начал бомбардировать письмами всех, кто мог помочь ему вернуть ее расположение.

Какой бы формальной игрой ни был их «роман», темперамент и гордыня не позволяли Рэли смириться с опалой. Стоило Солнцу лишь чуть-чуть отвернуться, и сэр Уолтер уже чувствовал себя глубоко несчастным, как настоящий влюбленный. Летом 1592 года в Дарэм-хаусе разыгралась прелюбопытнейшая сцена: сидя у окна, выходящего на Темзу, Рэли увидел королевские баржи и лодки с придворными, проплывавшие мимо. В былые времена и он находился бы подле королевы на одной из них, наслаждаясь музыкой и светской беседой. По свидетельству очевидца, Артура Горджеса, он вдруг разразился проклятиями в адрес своих врагов, которые специально подстроили так, чтобы несчастный узник увидел процессию и мучился от бессилия, как Тантал от жажды. «Как человек, захваченный страстью, он поклялся сэру Джорджу Кэрью, что переоденется и раздобудет лодку, чтобы облегчить свои страдания хотя бы только одним взглядом на королеву, в противном случае, — заявлял он, — его сердце разобьется». Его страж вовсе не хотел неприятностей и отказался отпустить его под честное слово. Рэли разъярился и начал оскорблять Кэрью. От разговора на повышенных тонах кузены перешли к делу и обнажили шпаги. Лишь вмешательство Горджеса, бросившегося их разнимать и поранившего пальцы о клинки, предотвратило серьезное кровопролитие, но не примирило их. Заканчивая свой отчет, Горджес заключал: «Боюсь, сэр Уолтер Рэли скоро превратится в Неистового Роланда, если светлая Анжелика будет с ним сурова и впредь».

Анжелика между тем была неумолима. По ее приказу Рэли перевели из-под домашнего ареста в Тауэр. В заточении он слагал стихи:

Из Тауэра Рэли написал проникновенное письмо Роберту Сесилу, сыну лорда Берли, рассчитывая, что тот покажет его Елизавете и она смягчится (королева в это время собиралась оставить Лондон и отбыть в летнее путешествие по стране): «Мое сердце не бывало разбито до того дня, когда я узнал, что королева уезжает так далеко, и я, который следовал за нею в течение многих лет с такой любовью и желанием во многих путешествиях, теперь оставлен совсем один в мрачной темнице. Когда она была рядом и я мог хотя бы слышать о ней раз в два или три дня, мои печали не были так тяжелы. Но теперь мое сердце брошено в пучину несчастья. Я лишен возможности видеть ее, гарцующую верхом, как Александр, охотящуюся, как Диана, ступающую, как Венера — и легкий ветерок колышет ее прекрасные волосы у чистых, как у нимфы, щек, — иногда сидящую в тени, как богиня, иногда поющую, как Орфей. Воззрите на печаль этого мира! Один неверный шаг — и я лишен всего этого».

Королеву не разжалобили комплименты — она знала им цену. Хотя порой Елизавета обольщалась на счет истинных чувств своих фаворитов и приступы старческой ревности выставляли ее в нелепом свете, она умела и жестоко проучить тех, кто обманывал ее доверие, но по-прежнему рассчитывал на ее кошелек; она попросту делала их жалкими, лишив самой малости — своего внимания. Королева выпустила Рэли из Тауэра по экстраординарной причине: английские корабли, среди которых были и принадлежавшие ему, захватили в море богатую добычу — португальскую карраку, груженную пряностями, золотом, черным деревом, драгоценными камнями и шелками. И Рэли, и королева были пайщиками в этой экспедиции.

Услыхав о колоссальном «призе», сэр Уолтер немедленно подсчитал, что доля королевы приближается к двадцати тысячам фунтов стерлингов. Он предложил за счет собственного пая увеличить ее доход до ста тысяч, чтобы доказать таким образом свою преданность ее величеству. Его немедленно выпустили, и Рэли отправился в Дартмут лично наблюдать за разделом добычи. Обещанных ста тысяч не получилось, но Елизавету удовлетворили и полученные восемьдесят. Встретив Рэли, моряки радостно приветствовали своего капитана, и, хотя он печально отвечал им, что отпущен лишь ненадолго, «все еще несчастный пленник королевы Англии» чувствовал, что дела идут на поправку. Тауэр ему больше действительно не грозил (по крайней мере в царствование Елизаветы; он снова попадет туда при Якове I и тогда уже лишится головы). Елизавета получила хороший доход, сэр Уолтер — урок, который ему дорого обошелся. Но он возвратился ко двору, и жизнь вернулась в привычное русло.

Квинтэссенцией романтического культа королевы стали рыцарские турниры в ее честь, по традиции проводившиеся 17 ноября — в день восшествия Елизаветы на престол. История приписывает идею их организации славному рыцарю Генри Ли — убежденному протестанту, который в начале ее царствования дал обет каждый год в этот счастливый для Англии день бросать перчатку и ждать на ристалище любого соперника, чтобы сразиться во славу королевы Елизаветы. Он был искусный воин и прекрасный турнирный боец, и государыня с удовольствием пожаловала его званием своего официального защитника на всех турнирах. Рыцарь и поэт Филипп Сидни, неоднократно сражавшийся с Ли, вывел его в своей поэме «Аркадия» под именем Лэлия — «совершенного и непревзойденного в этом искусстве».

На протяжении двух десятилетий турниры оставались обычным придворным развлечением, но затем самый дух их, настроение и содержание совершенно преобразились. Умелая пропаганда спаяла воедино эстетствующий придворный романтизм, неумирающий рыцарский спорт и религиозную идею и создала из этой амальгамы небывалый национальный праздник, превратившийся в народную традицию, просуществовавшую до XVIII века. День 17 ноября стал днем триумфа всех патриотов-протестантов и их горячо любимой Элизы. Поэты называли его «день рождения нашего счастья, / Время цветения, весна мирной Англии». И не беда, что за окном была осень.