Мятеж реформаторов. 14 декабря 1825 года

В то время, когда начальник штаба восстания подъехал к Московскому полку, Михаил Бестужев, Щепин ходили по ротам и призывали солдат не нарушать данную присягу. Солдаты слушали сочувственно…

На следствии, перечисляя пункты своего утреннего маршрута, Оболенский не упомянул свое посещение Рылеева около семи часов. (Он сказал об этом значительно позже — в связи с Каховским). Скрыл он и свой второй заезд в штаб восстания. Это понятно — он хотел представить свои поездки как выполнение служебных обязанностей старшего адъютанта командования гвардейской пехотой. Заезды к Рылееву обнаруживали истинный смысл его действий. И мы не узнали бы об этой второй встрече в доме Российско-Американской компании, если бы о ней не сообщил Булатов.

По хронометрии получается, что Оболенский поскакал к Рылееву прямо от московских казарм. Очевидно, он привез обнадеживающие сведения. Во всяком случае, Александр Бестужев тут же отправился к московцам.

Сразу после его ухода появился Пущин, а за ним Булатов.

Было около девяти часов.

Полковник Булатов выехал из дому около восьми часов. Прежде всего он поехал к Якубовичу. Якубович вернулся от Бестужева и находился дома. «Он встречает меня в дверях с чашкою кофею; мы поговорили о предстоящем нашем деле. И что же я слышу от него? „Вообразите себе, что они со мной сделали, — говорит Якубович, — обещали, что я буду начальником батальона экипажа, я еду туда и что же? Меня господа лейтенанты заставляют нести хоругвий, вот прекрасно! Я сам старее их и столько имею гордости, что не хочу им повиноваться"».

Рассказ об обидах, которые нанесли Якубовичу в экипаже, был совершенной ложью, предназначенной доверчивому Булатову. Мы знаем из нескольких показаний, что «храброго кавказца» с полным уважением приняли накануне молодые моряки и на прощание он обещал показать им пример, как надо стоять под пулями. А в данном случае он говорил то, что хотел от него услышать Булатов. И Булатов воспринял мистификацию Якубовича как должное: «Ответ мой был ему, что мы будем обмануты, и потому подтвердили еще слово: один без другого не выезжать и не приступать к делу».

На этом Булатов оставил Якубовича допивать кофий…

От Якубовича Булатов заехал в Главный штаб. «Отсюда я поехал к Рылееву и у него в первый раз увидел Оболенского. Он ужасно обрадовался моему приходу, и мы, увидясь первый раз, поздоровались, пожали друг другу руки. Я спросил их: «Что же, господа, как наши дела?» — «Все хорошо», — отвечали мне; ну, я вам опять повторю, друзья мои: «Если войска будет мало, я себя марать не стану и не выеду к вам». Пущин спросил: «Да много ли вам надобно?» — «Столько, как обещивал Рылеев». Я опять спросил об артиллерии и кавалерии, но не получил ответа; в это время вызвал кто-то Рылеева…»

Что могли они сказать, Булатову о количестве войск, когда по договоренности с ним Якубович не только разрушил основу плана, но и поставил под сомнение выход Измайловского полка — по численности самой крупной силы из тех, на кого твердо рассчитывали. С кавалерией дело было плохо — И. Пущин сообщил перед приходом Булатова, что его брат отказывается выводить эскадрон.

Что будет в артиллерии, они еще не знали. А Булатов, сам отнюдь не способствовавший привлечению живой силы, отказавшийся выводить лейб-гренадер и согласившийся встретить и возглавить их по дороге на площадь, Булатов, участник «заговора внутри заговора», поддержавший Якубовича в его сепаратистских действиях, требовал под свою команду все роды войск. Это был фактический отказ от взятых им на себя накануне обязательств.

Он хитрил с Рылеевым, Оболенским и Пущиным, он не сказал им, требуя у них отчета, что полчаса назад опять договорился с Якубовичем действовать только с учетом интересов друг друга — «один без другого не выезжать и не приступать к делу». Булатов до самого конца старался представить себя и Якубовича жертвами обмана со стороны Трубецкого и Рылеева. А все было наоборот.

Поставив свои невыполнимые условия, Булатов уехал.

Вслед за ним уехал Оболенский.

А к Рылееву второй раз за это утро спустился Штейнгель — прочитать написанный им манифест. «…Я прочитал им манифест, мною сочиненный, и только что я его дочитал, как взошел молодой Ростовцев и сказал, что большая часть гвардии уже присягнула».

Ростовцев продолжал свою игру, основанную на дезинформации. 12-го числа он обманывал Николая, утром 14 — го он пытался обмануть лидеров тайного общества. К девяти часам присягнула только Конная гвардия, что не имело решающего значения.

Ростовцев ушел, а Штейнгель поднялся к себе и разорвал свой умеренный манифест, смысл которого был в том, что раз «оба великие князя не хотят быть отцами народа, то осталось ему самому избрать себе правителя, и что потому Сенат назначает до собрания депутатов Временное правительство…». Манифест этот подразумевал — в полном соответствии с действиями Ростовцева — добровольный отказ Николая от престола, что вкупе с отказом Константина создавало ситуацию, в которой решение мирно переходило в Сенат. Для плана, исходной точкой которого был арест Николая, принявшего престол, манифест никак не годился.

Линии Штейнгеля и Ростовцева постоянно пересекаются фатальным образом: стоило Штейнгелю прочитать манифест, ради которого Ростовцев фактически и старался, — как подпоручик немедленно появляется.

Неизвестно, что ответили Ростовцеву Рылеев и Пущин. Ни тот ни другой даже не упомянули на следствии об этом многозначительном эпизоде…

Еще при Штейнгеле приехал вызванный запиской Вильгельм Кюхельбекер. Его послали на Сенатскую площадь ждать войска и при их появлении кричать: «Ура, Константин!»

И тут принесли записку от Трубецкого. Князь Сергей Петрович вызывал Рылеева к себе. Он получил известие о присяге полковых командиров во дворце и желал знать, что происходит в полках.

Рылеев послал за извозчиком.

Было начало десятого. Пришел Николай Бестужев и, как было условлено, отправился в экипаж. Ему, разумеется, сообщили об отказе Якубовича.

Ушел Оболенский.

Рылеев и Пущин поехали к Трубецкому.

«14-го числа в 10-м часу был у меня Рылеев с Пущиным (статским)… я им дал прочесть манифест, за которым я посылал в Сенат, и после того они уехали; выходя, Пущин мне сказал: „Однако ж, если что будет, то вы к нам приедете?" Я, признаюсь, не имел духу просто сказать „нет" и сказал: „Ничего не может быть, что ж может быть, если выйдет какая рота или две?" Он отвечал: „Мы на вас надеемся"»…

Это была горькая и страшная сцена. Горькая и страшная прежде всего для самого Трубецкого. Она, разумеется, не исчерпывалась чтением манифеста и обменом несколькими репликами. Трубецкой сообщил приехавшим, что присягнула еще только Конная гвардия, и потребовал — как диктатор — сведений о деятельности в полках.

Ничего утешительного он не услышал. Рылеев и Пущин могли рассказать ему о предательстве Якубовича, самоустранении Булатова. Еще ничего не произошло. Еще не присягал ни один из намеченных к восстанию полков. Все еще могло быть — если бы помощники диктатора, профессиональные храбрецы Якубович и Булатов, выполнили свои обязательства перед обществом.

И. И. Пущин. Акварель Н. Бестужева. 1828—1830-е гг.

В десятом часу диктатор Трубецкой услышал, что главные исполнители его плана отказываются этот план выполнять. Что они фактически устранились. Он понял, что заменить их некем. Он сам не обладал импозантностью и бешеным красноречием Якубовича, не было за ним, давно оставившим строевую службу, той солдатской веры и привязанности, которую питали к Булатову лейб-гренадеры, предназначенные для завершения и закрепления захвата власти в столице.

Полки еще могли выступить. Но Трубецкой увидел — с большей ясностью, чем кто бы то ни было, — что задуманная им стройная боевая операция стремительно сдвигается в сторону хаотического мятежа. Ведь даже первый, согласованный с Батенковым, вариант плана — движения полков друг за другом должно было проходить под четким руководством.