Константинополь. Последняя осада. 1453

Город развалин: разрушающийся Ипподром и опустевшие пространства в Городе.

Несмотря на это, объявление, сделанное Мехмедом, подхлестнуло энтузиазм слушавшей его армии и ввергло ее в лихорадочное волнение. Громкие крики воинов доносились до измученных защитников Города, наблюдавших за происходящим со стен. «О, если бы услышали сии голоса, долетавшие до самого неба, — писал Леонард, — вы, несомненно, не силах были бы пошевельнуться». Вероятно, обещание отдать Город на разграбление Мехмед произнес без охоты, но оно было необходимо, дабы полностью преодолеть недовольство войск. Сдача Города, о которой велись переговоры, позволила бы в какой-то степени предотвратить его разрушение, на что султан очень надеялся. Мехмед воспринимал Красное яблоко не просто как сундук, набитый военной добычей, подлежащей разграблению: Городу предстояло стать центром его империи, и он хотел сохранить его неповрежденным. Имея это в виду, он прибавил к своему обещанию суровое предупреждение: постройки и стены Города переходят в безраздельную собственность султана. После того как войска войдут в Город, их ни при каких обстоятельствах не следует ни повреждать, ни разрушать. Взятие Константинополя не должно было повторить захват и разграбление Багдада — самого знаменитого города Средневековья, — преданного огню монголами в 1258 году.

Нападение назначили на послезавтрашний день — 29 мая, вторник. Дабы пробудить в солдатах религиозное рвение и подавить какие бы то ни было дурные мысли, объявили: следующий день, понедельник, 28 мая, будет целиком посвящен примирению и искуплению грехов. Весь день людям предстояло поститься, совершать ритуальные омовения, пять раз вознести молитвы и испросить помощи Бога в деле взятия Города. Традиционное освещение с помощью светильников должно было продолжаться в течение следующих двух ночей. Ощущение таинственности и благоговейный страх, который освещение в сочетании с молитвами и музыкой вызывало и у турок, и у их врагов, явилось мощным психологическим инструментом, в полной мере использовавшимся близ стен Константинополя.

Тем временем работа в лагере османов продолжалась с нарастающим энтузиазмом. Были собраны в огромном количестве хворост и земля, чтобы заполнить ров; подготовлены осадные лестницы; припасены стрелы; привезены защитные экраны на колесах. С наступлением ночи Город вновь опоясало сверкающее кольцо огня. Имена Бога, ритмично выкрикиваемые турками, разносились над лагерем, смешиваясь с немолчным гулом барабанов, звоном цимбал и пронзительными звуками зурны. По словам Барбаро, крики можно было услышать на другом берегу Босфора — на Анатолийском побережье, «и всех нас, христиан, охватил величайший ужас». В Городе шел день поста, День Всех Святых, однако в церквах верующие не находили успокоения: слышались лишь покаянные мольбы и просьбы о заступничестве.

В конце дня Джустиниани и его люди вновь приступили к починке повреждений, нанесенных внешней стене, однако при ярком свете, разогнавшем ночную тьму, пушки продолжали вести интенсивный огонь. Оборонявшиеся были видны как на ладони, и именно в этот момент, если верить Нестору Искандеру, удача впервые изменила Джустиниани. В то время как он отдавал приказания, осколок каменного ядра, возможно, отскочив рикошетом, поразил генуэзского командира, пробил его стальной панцирь и ранил в грудь. Он упал на землю, его отнесли домой и уложили в постель.

Значение роли, которую Джустиниани играл в деле византийцев, трудно переоценить. С того момента, когда он торжественно сошел на пристань в январе 1453 года, приведя с собой семьсот тысяч искусных бойцов в сверкающих доспехах, он стал знаковой фигурой в истории обороны Города. Джустиниани явился добровольно, на свой страх и риск, «ради веры Христовой и славы мирской». Сведущий в технике, обладавший большой личной храбростью, неутомимо защищавший стены, ограждавшие Город с суши, он был единственным, кто смог снискать доверие обеих сторон — и греков, и венецианцев — в такой степени, что тем из них, кто питал ненависть к генуэзцам, пришлось сделать для него исключение. Постройка заграждения была блистательной импровизацией, ее эффективность в значительной степени снизила боевой дух османских войск. Его соотечественник Леонард Хиосский (свидетель, правда, ненадежный) намекает: Мехмед испытывал по отношению к своему главному противнику раздражение, смешанное с восхищением, и пытался подкупить его большой суммой денег. Но Джустиниани был не из тех, кого можно купить. Защитников охватило отчаяние, когда они увидели воодушевлявшего их вождя поверженным. В замешательстве они прекратили починку стен. Когда Константину сообщили о случившемся, «покинула сила его и смешались мысли».

В полночь крики вновь неожиданно замерли и огни погасли. Внезапно тьма пала на палатки и знамена, на пушки, лошадей и корабли, на спокойные воды Золотого Рога и на разрушенные стены. Доктора, присматривавшие за раненым Джустиниани, «всю ночь протрудились, помогая ему». Жители Города наслаждались кратким отдыхом.

Понедельник 28 мая Мехмед провел, осуществляя последние приготовления к атаке. Поднявшись с рассветом, он отдал приказ своим пушкарям приготовиться и навести орудия на разрушенные участки стены так, чтобы они смогли целиться в незащищенных людей, оборонявших Город, когда позже, днем, будет отдан соответствующий приказ. Мехмед призвал командиров кавалерийских и пехотных частей гвардии и отдал им распоряжения. Из них сформировали несколько отрядов. Под звуки труб в лагере прозвучало известие: все офицеры должны находиться на своих постах под угрозой смерти, в полной готовности к завтрашней атаке.

Когда же пушки начали стрелять, «то было словно не в нашем мире» (так свидетельствует Барбаро), «и причина заключалась в том, что настал последний день бомбардировки». Несмотря на интенсивность огня, нападения не предпринимались. Единственные действия осаждающих, которые можно было разглядеть, заключались в том, что они непрерывно собирали тысячи длинных лестниц и огромное количество деревянных «плетней» (предназначенных для защиты продвигавшихся вперед людей, когда они будут пытаться влезть на заграждение) и подтаскивали их к стенам. С пастбища привели кавалерийских лошадей. Стоял конец весны, и сияло солнце. В лагере османов люди были заняты приготовлениями: постились и молились, точили клинки, проверяли крепления на щитах и доспехах, отдыхали. Воины задумались, углубились в себя, притихли, укрепляя свой дух перед последним штурмом. Благочестивая тишина и порядок, царившие в армии, тревожили наблюдателей на стенах. Некоторые надеялись, что снижение активности означало подготовку к отступлению. Другие смотрели на вещи более трезво.

Мехмед немало потрудился над укреплением боевого духа своих людей, «настраивая» в течение нескольких дней их реакцию посредством чередования волнений и размышлений: он стремился усилить их готовность идти в бой и отвлечь от сомнений. В поддержании нужных, «правильных» умонастроений ключевую роль играли муллы и дервиши. Тысячи бродячих «святых людей», полных страстных религиозных чаяний, явились в лагерь из отдаленных районов Анатолии. Они повторяли относящиеся к ситуации стихи из Корана и Хадиса, рассказывали истории о мученичестве и о пророчествах. Людям напоминали, что они идут по стопам спутников Пророка, погибших во время первой осады Константинополя арабами. Их имена передавались из уст в уста: Хазрет Хафиз, Эбу Сейбет ул-Энсари, Хамд ул-Енсари и — важнее всего! — Аюб, называемый турками Эйюбом. «Святой человек» напоминал слушателям, понизив голос, какая им выпала честь — исполнить завет самого Пророка: