Запечатленный труд (Том 2)

- Не странно ли, - сказал митрополит у Карповича, - что хорошие русские люди, уходя из детства, утрачивают религию?

Посещение митрополита Антония внесло большую пертурбацию в наш застывший микрокосм: каждый спешил поделиться впечатлениями. Рассказы, то трогательные, то вызывающие улыбку, сменялись один другим.

Так, у Попова, поговорив о Ростове-на-Дону, по которому собеседники оказались земляками, митрополит спросил:

- Благодаря чему переносите вы свое четвертьвековое заключение?

- Я знал одну старуху, - отвечал Попов, - все ее дети умерли от нищеты и болезни; родственники выбросили ее, как ненужную ветошь, на улицу, и жила она мирским подаянием... Когда ее спросили, каким образом она может переносить свою {249} жизнь, старуха отвечала: "Господь бог, царь небесный, в милосердии своем создал для несчастных терпение..." То же скажу вам и я...

...В первых числах октября 1904 года, когда я была уже в Петропавловской крепости, митрополит Антоний сверх ожидания пожелал снова увидеться со мной.

Меня вызвали в приемную при квартире смотрителя Петропавловской крепости Веревкина, сослуживца погибшего в Шлиссельбурге артиллерийского офицера Похитонова, вместе с которым он сражался под Плевной. Уж не было той торжественности, того парада и необычайности, которые в Шлиссельбургской крепости так приподнимали нервы. Скромная гостиная с тусклой мебелью, и митрополит Антоний, сидящий на диване... Он снял обременявший, но весьма украшавший его клобук, и предо мной оказался простой деревенский священник с обнаженным теменем...

Разговор коснулся моих товарищей, оставшихся в Шлиссельбурге, девяти вечников.

От родных я узнала, что вышел манифест по поводу рождения давно ожидаемого наследника. Мне было важно знать, изменит ли это участь моих товарищей в Шлиссельбурге. Я спросила митрополита, не знает ли он чего-нибудь об этом, не было ли у него разговора об этом с министром внутренних дел Святополк-Мирским, когда он просил свидания со мной.

Нет, не знает.

В таком случае, не может ли еще побывать у него и узнать, распространяется ли манифест на шлиссельбуржцев или они будут "разъяснены", как это не раз было в прошлом.

Узнать мнение Святополк-Мирского было потому важно, что толкование манифестов, составленных обыкновенно в общих выражениях, зависело от усмотрения министров: хотят - распространят, хотят - нет...

Я спросила у него при этом, какое впечатление произвела на него наша тюрьма.

- Мне кажется, им не так плохо, и, быть может, выйди они на свободу, им стало бы хуже...

Я была возмущена. Было очевидно, что мой собеседник совершенно лишен воображения и не может реально представить себе, что значит лишение свободы, одиночное заключение, каторга без срока... Было ясно, что всего прошлого Шлиссельбургской тюрьмы он не знает и судит по тому, что видел теперь, когда режим после 20 лет смягчился. Мук отрезанности от жизни, деятельности и друзей он не понимает, и так как видел оставшихся в живых: узников твердыми и несломленными, то считал, что им хорошо. О мертвых, покончивших с собой и сошедших с ума он не слыхал.

Я стала говорить. Я рассказала сжато и в сильных выражениях внутреннюю историю нашей каторги. Рассказала о Минакове, Мышкине и Грачевском, этих протестантах против нестерпимого режима, ценой жизни купивших облегчение для других. {250} Я указала ему, что угроза возврата к прошлому никогда не переставала висеть над нами, и еще недавно, спустя 20 лет от начала нашего скорбного пути, нас снова хотели сжать в железные тиски, подчинив первоначальной жестокой инструкции. Я рассказала о том, что было всего два года назад, 2 марта 1902 года, как за ничтожное нарушение дисциплины ночью один товарищ был связан в сумасшедшую рубашку и чуть было не задушен в незримом бессильном присутствии всех нас... Рассказала и о том, как протестовала я против этого насилия, сорвав погоны со смотрителя тюрьмы, за что должна была предстать перед военным судом и быть подвергнута единственному наказанию за "оскорбление действием" - смертной казни.

Митрополит словно прозрел. Он был взволнован, потрясен. Он заразился тем внутренним волнением, от которого трепетала я, и, прощаясь, сказал, что непременно побывает у Святополк-Мирского и никогда не забудет впечатления, произведенного нашей встречей... Не забыла его и я, не забыла его терпимости, его отзывчивости...

К главе двадцать седьмой ("Казнь")

Мы были в полном неведении, по какому поводу произведена казнь 4 мая. Разъяснение пришло неожиданно и совершенно чудесным образом.

Прошло несколько дней, когда за ужином жандарм нестроевой роты, помогавший дежурному при раздаче, подал Морозову пару яиц в бумажке. Морозов развернул и увидал, что это был обрывок газеты - как раз то место, где сообщалось об убийстве министра внутренних дел Сипягина.

Чтоб в разговорах на прогулке не скомпрометировать как-нибудь жандарма, Морозов, передавая нам эту новость, говорил всем, что, гуляя в огороде, нашел кусок газеты, который, вероятно, откуда-нибудь занес ветер.

Так мы узнали, что министром внутренних дел был Сипягин; до этого же перемены в министерстве сохранялись от нас в тайне. Обыкновенно мы не знали даже, кто стоит во главе департамента полиции, в специальном ведении которого мы находились.

О том, что министром стал Плеве, мы узнали случайно, когда получили том энциклопедического словаря на букву "П" **.

______________

** Не знали, конечно, и об его убийстве.

Нечего и говорить, что о войне с Японией мы не должны были и подозревать. Первый намек на нее мы нашли в английском журнале "Knowledge", в котором сообщалось, что в дальневосточных водах кит наткнулся на минные заграждения. "Значит, происходит война с Японией", - заключили наши проницательные читатели. А о ходе военных действий и о русских неудачах мы судили по лицам жандармов: если они шушукались между собой и ходили, повесив голову, мы тотчас догадывались о несчастьях русской армии. Мы все были уверены, что война кон-{251}чится победой Японии, и предугадывали будущее. Морозов с первого же момента объявил: "Микадо Мутцу Хито освободит нас!" За разгромом должны были следовать реформы и амнистия.

К главе двадцать восьмой ("Нарушенное слово")

Когда вышла эта книга, между прочим, я имела одно особенное удовлетворение. Прочитав главу "Нарушенное слово", содержание которой и теперь волнует меня, Александра Ивановна Мороз мне написала, что "со слезами умоляла" мою мать не подавать прошения (о моем помиловании)...

Итак, был же на свободе человек, который понимал меня до дна! {252}

ПРЕДИСЛОВИЕ

К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ

Через три дня после появления в декабре 1921 года моей книги "Запечатленный труд", том первый, в отдельном издании я получила рукописи, оставленные мной в 1915 году за границей.

Большая часть их относилась к вышеназванной книге и осталась вследствие 7-летней задержки неиспользованной; зато запоздалое получение приготовленного материала дало мне возможность уже в мае сдать в типографию текст выпускаемой теперь книги о Шлиссельбурге, том второй, "Когда часы жизни остановились".

В полученных рукописях заключались главы, которые по своей важности казались мне центральными и вместе с тем в психологическом отношении были наиболее трудными и, может быть, даже невозможными для восстановления при тех потрясениях, которые вызвала революция, коренным образом изменившая как условия нашей жизни, так и наши настроения.

Этими главами, написанными за границей, была прежде всего глава, открывающая эту книгу, "День первый" - тот первый день безнадежного, бесправного состояния, когда из Петропавловской крепости я была переведена в Шлиссельбург. Эта глава вылилась у меня сразу, без всяких поправок в 1910 году** и положила начало всему труду. Только через два года, весной 1913 года, я вернулась к дальнейшему описанию переживаний в Шлиссельбургской крепости в главах: "Голодовка", "Погоны", "Под угрозой", "Нарушенное слово", "Страх жизни", "Мать" и "Накануне", причем последние пять были первоначально объединены под общим заглавием "Свобода", которое теперь я нашла неудачным.