Война и люди

Много писали о таранах, потому что в этом акте ярко проявлялась готовность жертвовать жизнью во имя Родины. И об этой готовности тогда, в сорок первом, важно было рассказывать. Ну и, естественно, действовал закон: чем чаще о чем-то пишут, тем чаще это находит отзвук и в жизни… Позже, когда качество немецких и наших самолетов уравнялось и когда летчики поднабрались опыта, к таранам стали прибегать редко.

– Несколько вопросов о человеческих качествах. Выносливость. Бомбежки, обстрелы, атаки под пулеметным огнем — это стоит на первом месте, когда говорят о войне. Но был ведь еще нечеловечески тяжкий труд: многие сутки без сна, ночлег в снегу, на морозе, переправы в ледяной воде, еда — когда что придется. И никаких простуд, радикулитов, воспалений и всяких других болезней мирного времени! Как все это вы объясните? — Это в самом деле поразительный факт. Я сам, помню, на Северном флоте во время высадки с разведчиками на берег по пояс оказался в воде и шел потом двенадцать километров — все на мне гремело, как жестяное, от мороза. И ничего! Происходила мобилизация каких-то резервных сил организма, каких-то защитных средств. (Медики это хорошо знают.) Но после войны, как после всякого сильного напряжения, наступила реакция. Все сказалось. У многих. У меня вот голова очень чувствительна к холоду. Причина? Во время полета на У-2 сорвало шапку. Так и летел на морозе в открытой кабине. Тогда ничего, двести граммов принял — прошло. И все-таки след остался.

– О человеческой психике… Кажется, у маршала Василевского я прочел любопытные строки о том, как, анализируя в начале войны причины возникающей паники, установили: в предусмотренной боевым уставом одиночной ячейке боец и чувствовал себя одиноким, оторванным от всех, чувство страха одолевало его. Когда бойцов стали располагать в траншеях, положение сразу же резко переменилось. Чувствуя рядом соседа, человек меньше испытывал страх. Есть ли у вас какие-нибудь наблюдения на этот счет?

— Да, человек, видимо, так устроен, что одиночество при опасности действует угнетающе. Я видел во время бомбежек: люди жались поближе друг к другу. Казалось бы, наоборот — рассредоточиться, нет — жались друг к другу.

Вспоминаю и свои ощущения. Ходил с моряками-подводниками ставить мины. Нас бомбили. И я не скажу, что было приятно чувствовать, как лодка вздрагивает от недалеких взрывов. Но сильного страха я не испытывал — рядом были люди. Самой страшной мне казалась всегда одинокая смерть пехотинца.

Из всего этого можно сделать выводы о каких-то психологических закономерностях, выраженных в давнишней мудрости: «На миру и смерть красна». Одиночество же перед лицом опасности — трудно переносимое дело.

Если говорить о человеческой общности в широком философско-житейском смысле, то война всех нас сблизила, объединила. Без этого, я думаю, победить было бы невозможно.

– И еще — о восприятии человеком войны. Один много и хорошо воевавший солдат мне сказал: «Когда сидишь в окопе или траншее, привыкаешь к смерти, к грохоту, ко всему. Самое тяжелое: после госпиталя, после переформировки или отпуска снова лезть в пекло». Вы с этим согласны? — Да. Мне то же самое многие говорили.

– Теперь нравственные категории. Долг. Не могли ли вы вспомнить конкретный яркий пример исполнения долга? — Ну, например, так. Первые дни войны. Армия отступает, беженцами заполнены дороги. А навстречу им с востока на запад, под бомбежкой идут молодые гражданские парни. Они шли на свои призывные пункты, спешили. Их вели вперед полная неизвестность, неверие, что немцы могут быть так близко. И вело их крепкое чувство долга.

– Вера. Вера в победу даже в самые тяжелые дни помогала, в конце концов, победить. Я хотел бы услышать от вас несколько слов об этом сильнейшем оружии — вере.

— Этот пример, конечно, должен быть из сорок первого года, когда вера подверглась особенному испытанию. Ну, запомнился, например, допрос пленного, того самого «первого немца». В протоколе допроса среди многих вопросов, какие ему задавали, я обнаружил такой: «Как встретит немецкий народ Красную Армию, если она через некоторое время вступит на германскую территорию?» А? Каково?

Вопрос-то задан не в сорок третьем, не в сорок четвертом. В сорок первом!

Или вспомним знаменитый парад 7 ноября в том же году. Немцы в шестидесяти километрах от Кремля. И – парад! Эта уверенность в нашей силе всех тогда потрясла.

– Самопожертвование, мужество, отчаяние, трусость… Все это тоже на войне было. В каких проявлениях они запомнились вам?

— Да, все было… Однако необычайно трудно вычленить что-то из события сложного и огромного по масштабам. Рассмотрим все сразу на примере того, что помечено у меня в Дневнике последним числом июня 1941 года. Над шоссе Бобруйск — Могилев я увидел тогда потрясшую меня картину. На протяжении считаных минут «мессершмитты» сбили шесть наших бомбардировщиков ТБ-3. Самолеты немцев хладнокровно заходили в хвост тихоходным нашим машинам. Треск пулеметов — и они одна за другой шли книзу с хвостами дыма. Один обнаглевший «мессер», помню, преследовал уже обреченный бомбардировщик, и вдруг сам кувыркнулся — из горевшего самолета по нему полоснули огнем.

Картина эта всю войну преследовала меня. Готовя Дневник к печати, я разыскал военные документы, где говорилось об этой драме. Выяснилось: нужда заставила послать на бомбежку эти самолеты без прикрытия истребителей, днем. Можно ли говорить о мужестве, самопожертвовании летчиков, поднявшихся в воздух, частично выполнивших, как выяснилось, свою задачу и даже в безнадежном положении с горящих самолетов продолжавших вести огонь? Можно! Это и есть мужество, граничащее с самопожертвованием…

Пример отчаяния тоже близко лежит. В тех же документах я обнаружил строки о том, что командующий ВВС Западного фронта генерал-майор авиации Копец 22 июня вечером застрелился. Генерал Копец был блестящим летчиком, героем испанской войны. И вот не вынес тяжести всех потерь за первый же день. Отчаяние. Наши враги это чувство тоже испытали сполна. В конце войны.

И трусость приходилось наблюдать на войне. Но самой отвратительной трусостью была, между прочим, не боязнь смерти, а боязнь доложить правду о сложившейся ситуации на позиции. За такой трусостью на войне всегда стоят чьи-то жизни.

– За войну вы видели много людей и в разных ситуациях, в том числе и трагических. Кто вам больше всего запомнился? Чем особенно дороги эти люди?

— По человеческому долгу мы обязаны в первую очередь вспомнить не тех героев войны, лица и имена которых освещены победными салютами. Этих людей все знают. Важно не забывать тех, кто не увидел победы, но сделал для нее все, что мог. В Дневнике названо много имен. Но в первую очередь я всегда вспоминаю полковника Кутепова, о котором уже говорил. Его спокойствие, его солдатская мудрость, воля, решимость и верность долгу были не только его личными качествами. Весь полк, с которым Кутепов лег у Могилева, имел эти качества своего командира. Останься Кутепов жив, он был бы способен на очень многое.

С таким же чувством вспоминаю корпусного комиссара Андрея Семеновича Николаева, с которым я познакомился в Крыму в тяжелейшее для нас время. Вспоминаю его необычную личную храбрость, понимание солдатской души и драматизм его положения, человека, непомерно быстро выросшего в должностях после 1937 года. Он тоже, видимо, понимал тяжесть своей «высоты» и находил себя там, где был ближе всего к солдатам. Я мог бы продолжить называть имена. Дороги все, кто честно нес на плечах своих тяжесть войны и не требовал от других того, к чему не готов был сам.

– Кем вы себя чувствовали на войне в первую очередь — писателем или журналистом?

— Пожалуй что, журналистом, особенно в первую половину войны. Слово должно было стрелять. В это время я узнал не только всю горячность, спешность каторжно трудной журналистской работы. Но узнал и действенность ее, ощутил, что находишься в боевых порядках со всеми, кто воевал.