«Кровавый карлик» против Вождя народов. Заговор Ежова

Уточним — Гендин и Пассов — кадровые решения собственно Ежова; Минаев и Николаев — «северокавказцы».

Спецсообщение об этих показаниях Дмитриева ложится на стол Сталина только через неделю, но санкция последовала сразу: на сообщении Берии санкция: «Дентокина, Агаса, Волынского, Николаева арестовать» [67, с. 602].

Началась новая волна арестов: 22 октября начальник ИНО Пассов и начальник тюремного отдела Н. И. Антонов-Грицюк, 23 октября — Жуковский, 24 октября — начальник отдела оборонной промышленности Л. Я. Рейхман. 25 октября — начальник КРО — Н. Г. Николаев и В. C. Агас.

Николаева сменил Меркулов, а Пассова — Деканозов. Появился новый «кавказец».

После этого Фриновский и его соратники, если бы они хотели уничтожить Сталина, должны были идти на открытый террористический акт. Однажды я уже приводил рассказ об этом Судоплатова: «Полную правду об этих событиях, которая так никогда и не была обнародована, рассказали мне Мамулов и Людвигов, возглавлявшие секретариат Берии, вместе со мной они сидели во Владимирской тюрьме. Вот как была запущена фальшивка, открывшая дорогу кампании против Ежова и работавших с ним людей. Подстрекаемые Берией, два начальника областных управлений НКВД из Ярославля и Казахстана обратились с письмом к Сталину в октябре 1938 года, клеветнически утверждая, будто в беседах с ними Ежов намекал на предстоящие аресты членов советского руководства в канун октябрьских торжеств. Акция по компрометации Ежова была успешно проведена». Так и вспоминается: «Сначала планировались празднества, потом аресты, потом решили совместить…»

Судоплатов считает это фальшивкой, но вынужден признать, что у ее истоков стоит донос на Ежова региональных руководителей. Вряд ли Ершов (руководитель УНКВД Ярославской области) решил оказать Берии эту услугу. По крайней мере, награды за нее он не получил: его арестовали 4 декабря 1938 года. Версия с переворотом в ноябрьские праздники фигурировала и на следствии. «Безвыходность положения привела меня к отчаянию, толкавшему меня на любую авантюру, лишь бы предотвратить полный провал нашего заговора и мое разоблачение, — говорил Ежов. — ФРИНОВСКИЙ, ЕВДОКИМОВ, ДАГИН и я договорились, что 7 ноября 1938 года по окончании парада, во время демонстрации, когда разойдутся войска, путем соответствующего построения колонн создать на Красной площади «пробку». Воспользовавшись паникой и замешательством в колоннах демонстрантов, мы намеревались разбросать бомбы и убить кого-либо из членов правительства.

ВОПРОС: Как были между вами распределены роли?

ОТВЕТ: Организацией и руководством путча занимались я — ЕЖОВ, ФРИНОВСКИЙ и ЕВДОКИМОВ, что же касается террористических актов, их практическое осуществление было возложено на ДАГИНА. Тут же я должен оговориться, что с каждым из них я договаривался в отдельности.

ВОПРОС: Кто должен был стрелять?

ОТВЕТ: ДАГИН мне говорил, что для этих целей он подготовил ПОПАШЕНКО, ЗАРИФОВА и УШАЕВА, секретаря ЕВДОКИМОВА, бывшего чекиста «северокавказца», о котором ДАГИН отзывался как о боевом парне, вполне способном на исполнение террористического акта.

По договоренности с ДАГИНЫМ, накануне 7 ноября он должен был проинформировать меня о конкретном плане и непосредственных исполнителях террористических актов. Однако 5-го ноября ДАГИН и другие заговорщики из отдела охраны, в том числе ПОПАШЕНКО и ЗАРИФОВ, были арестованы. Все наши планы рухнули. Тут же считаю необходимым отметить, что, когда 5 ноября Л. БЕРИЯ поставил вопрос в ЦК ВКП(б) об аресте заговорщиков из отдела охраны НКВД, в том числе — ДАГИНА, ПОПАШЕНКО и ЗАРИФОВА, я всячески старался отстоять этих людей и оттянуть их арест, мотивируя тем, что, якобы, ДАГИН и остальные заговорщики из отдела охраны нужны для обеспечения порядка в дни Октябрьских торжеств. Невзирая на это, ЦК ВКП(б) предложил арестовать заговорщиков. Так рухнули все наши планы».

Вероятнее всего, это — «липа». Обратим внимание — Ежов даже отказывается от утверждения, что все собирались вместе: он, Дагин, Евдокимов и Фриновский («я должен оговориться, что с каждым из них я договаривался в отдельности»). Да и Евдокимов в последнем слове признавал, что оговорил Дагина. Текст этот отражает скорее не планы Евдокимова и Фриновского, а «открытия» Берии и страхи Сталина. Но может быть, и разговоры чекистов между собой о том, как можно было бы сделать и что они не сделали. Если быть точнее, — разговоры Фриновского и Ежова.

После ареста Дагина никаких шансов выжить и у Ежова и у Фриновского не оставалось.

12 ноября арестован нарком Азербайджана Каминский. В тот же день Литвин покончил жизнь самоубийством. После дневного телефонного разговора с Ежовым Литвин вечером должен был выехать в Москву. За час до отхода поезда он застрелился у себя на квартире. На следующий день арестован Шапиро. 15 ноября нарком Украины Успенский бежал из Киева и скрылся. Подробнее об этом пишет Хрущев: «Дело Успенского началось так. Однажды мне звонит по телефону Сталин и говорит, что имеются данные, согласно которым надо арестовать Успенского… «Но это вы сами должны сделать»… Вскоре Сталин звонит опять: «Мы вот посоветовались и решили, чтобы вы Успенского не арестовывали. Мы вызовем его в Москву и арестуем здесь. Не вмешивайтесь в эти дела» [36, С. 173].

Хрущев уехал в Днепропетровск, и тут ему позвонил Берия и рассказал о том, что, пока его не было, Успенский сбежал и «оставил записку с намеками, что кончает жизнь самоубийством, бросается в Днепр». Успенского не могли найти полгода. Но важен не столько сам случай, сколько то, как воспринимали причины его побега: «Когда после бегства Успенского я приехал в Москву, Сталин так объяснял мне, почему сбежал нарком: «Я с вами говорил по телефону, а он подслушал. Хотя мы говорили по ВЧ и нам даже объясняют, что подслушать ВЧ нельзя, видимо, чекисты все же могут подслушивать, и он подслушал. Поэтому он и сбежал». Это одна версия. Вторая такова. Ее тоже выдвигали Сталин и Берия. Ежов по телефону вызвал Успенского в Москву и, видимо, намекнул ему, что тот будет арестован» [36, с. 174]. Успенский скрывался почти полгода.

Именно на этот период приходится еще один рассказ Мироновой, описывающий страх, овладевший «северокавказцами».

«Страх, и не такой, как в Новосибирске, а удесятеренный против того, теперь отравил нашу жизнь. Как-то, возвращаясь домой (уже в Доме правительства. — Л.Н.), Миронов вошел в лифт вместе со Шверником, и вдруг туда же вскочил незнакомый человек в белых бурках. И Миронов, и Шверник застыли… Что они пережили за ту минуту, пока лифт поднимался! Кому из них предъявить ордер на арест едет этот явный работник НКВД? На седьмой этаж к Миронову или на восьмой к Швернику?

Он сошел на шестом этаже, и только тогда они ощутили, что еще живы. Но лишь понимающе встретились глазами, не улыбнувшись друг другу. В такой ситуации тогда не улыбались» [40, с. 122].

«Миронов не обольщался. Он говорил мне: «Если меня арестуют, я застрелюсь».

Однажды ночью он вдруг вскочил с постели, выбежал в прихожую и быстро задвинул палкой дверь грузового лифта, который подавался прямо в квартиру, затем навесил на входную дверь цепочку, но этим не ограничился. Как невменяемый, схватил комод, притащил его и придвинул к дверям лифта.

— Сережа, — зашептала я, — зачем ты?

— Я не хочу, не хочу, чтобы они пришли оттуда и застали нас врасплох! — воскликнул он.

Я тотчас поняла: он хотел, чтобы был стук или чтобы грохот комода или треск переломанной палки разбудили его, чтобы не ворвались… к спящему.

— Мне надо знать, надо… когда они придут!

И я опять поняла: чтобы успеть застрелиться.

— Ты что, Сережа?!

И вдруг он истерически разрыдался, закричал в отчаянии:

— Они и жен берут! И жен берут!

Я никогда еще не видела, чтобы Сережа плакал. Я ушам, глазам своим не поверила…» [40, с. 123].

В январе 1939 года арестованные чекисты начали давать показания на Ежова и Фриновского. Первым дал показания Берман, за ним — Миронов. Тогда-то он и рассказал, что «северокавказцы» верили, что Ежов заменит Сталина.