Мои прославленные братья

- Что ты имел в виду, Шимъон Маккавей, когда сказал, что свободу нельзя надеть или сбросить, как платье ?

В этот момент старик держал в руке гроздь чудесного, сладкого иудейского винограда. Услышав мой вопрос, он положил гроздь на стол и некоторое время пристально смотрел на меня, как будто я его разбудил.

- Почему ты об этом спрашиваешь? - сказал он наконец.

- Моя задача - спрашивать, узнавать, пытаться понять, Шимъон бен Мататьягу. В противном случае я не смогу служить Риму и самому себе.

- А что ты понимаешь под свободой, римлянин? - спросил Маккавей.

- Почему еврей на вопрос всегда отвечает вопросом?

- Может быть, потому, что у еврея, как и у тебя, есть свои сомнения, ответил он, грустно улыбнувшись.

- У евреев нет сомнений. Сам же ты мне сказал, что евреи - избранный народ.

- Избранный? Да. Но избранный для чего? В наших священных свитках, которые ты, римлянин, несомненно, презираешь, говорится:

"И благословляться будут тобою все племена земные".

Я не мог удержаться, чтобы не воскликнуть;

- Какое поразительное, какое невероятное самомнение!

- Возможно. Ты спросил о свободе, римлянин.

Но мы понимаем свободу несколько иначе, чем другие народы, ибо рабами были мы у фараона в Египте.

- Ты уже говорил об этом, - напомнил я ему. - У вас эта фраза - как заклинание. А может быть, это действительно заклинание? Или магические слова?

- У нас нет заклинаний и магических слов, - задумчиво ответил старик. - Я имел в виду именно то, что я сказал. Когда-то мы были рабами в Египте, давно, очень давно - как понимают время нохри, но прошлое живет в нас, мы его не уничтожаем.

Мы были рабами и гнули спину от зари до зари, и нас сек хлыст надсмотрщика, и мы лепили кирпичи без соломы, и от нас отрывали наших детей, и мужа разлучали с женой, и весь народ рыдал и в отчаянии взывал к Господу. Так наш народ постепенно понял, что свобода - это великое благо, что она неотделима от самой жизни. Все имеет свою цену, но свобода покупается только кровью отважных.

- Это очень трогательно, - сказал я, по-видимому, довольно сухо, - но это не ответ на мой вопрос. Что, свобода - ваш Бог?

Шимъон покачал головой, и теперь он был такой, как все евреи - точно такой же, как мой высокомерный и презренный проводник: этот суровый вождь горной страны жалел меня, и это чувствовалось, несмотря на его терпение и вежливость.

- Все на свете - наш Бог, - пробормотал он, - ибо Бог един, и Он во всем, и Он незрим; не знаю, римлянин, как это лучше объяснить.

- А другие боги?- улыбнулся я.

- А разве есть другие боги, римлянин?

- А как по-твоему, еврей? - спросил я довольно оскорбительным тоном, чтобы уязвить его, ибо мне до смерти надоело его высокомерие под маской смирения.

- Мне известен лишь Бог Израиля, Бог моих предков, Бог моего народа, -невозмутимо сказал Маккавей.

- Ты с Ним говорил?

- Нет, я с Ним никогда не говорил, ответил старик спокойно

- Видел Его?

- Нет.

- Знал людей, которые Его видели?

- Его видели горы и поля моей родной земли.

- Земли, по которой Он ходит?

- Он обитает и здесь, и повсюду, - улыбнулся старик.

- И ты уверен, что нет других богов?

- В этом я уверен, - сказал Маккавей.

- По-моему, - сказал я, - если бы вы проявили должное почтение к богам других народов, вы бы не упорствовали в этом слепом и безусловном отрицании по крайней мере, из уважения к чувствам других людей.

- Истина есть истина, - сказал он смущенно.

- Неужели ты так хорошо знаешь истину, еврей? Неужели ты можешь разрешить все вопросы, сомнения, колебания? Разве Бог открыл вам истину, когда из всего огромного, безграничного и цивилизованного мира Он избрал именно вас - кучку горцев-крестьян?

Я ожидал, что он рассердится, но в его бледных, встревоженных глазах не было заметно ни малейшего признака гнева. Он долго смотрел на меня, вглядываясь мне в лицо, как будто хотел отыскать там нечто, что помогло бы ему побороть свое смущение.

Затем он встал и промолвил:

- Извини меня, я очень устал.

И он оставил меня одного.

После его ухода я посидел некоторое время в одиночестве, а потом вышел на балкон - самое красивое место в этом доме: это была широкая, просторная веранда, где стояли мягкие ложа, и с нее открывался чудесный вид на глубокое и узкое ущелье. Внизу лежал город и иудейские холмы, и недостаток архитектурных красот возмещался живописным расположением города.

На балконе сидела жена этнарха. Заметив ее, я хотел было удалиться, но она обратилась ко мне:

- Не уходи, римлянин, если только беседа с этнархом не слишком утомила тебя.

- Здесь очень красиво. Но мне не следует быть здесь вдвоем с тобой.

- Почему? Разве в Риме это считается предосудительным ?

- Совершенно предосудительным.

- Но у нас в Иудее другие нравы. Меня зовут Эстер, и во всяком случае, я старая женщина, так что садись, Лентулл Силан, никто ничего дурного не подумает. Расскажи мне немного о Риме, если только тебе не скучно развлекать старуху. Или, если хочешь, я расскажу тебе что-нибудь про Иудею...

- Или?

- Или про Шимъона Маккавея.

Я кивнул.

- Шимъон Маккавей... Может быть, я знаю о нем меньше, чем ты, римлянин; ведь он, как ты, наверно, уже понял, очень странный и своенравный человек, и, кроме его брата Иегуды, я не знаю, был ли в мире еще хоть один такой человек, как он. Его называют "железной рукой", но на самом деле в душе он совсем не железный...

Я молча сидел и ждал. К тому времени я уже достаточно знал евреев, чтобы понимать, что, отвечая, я рискую попасть впросак. То, что другим людям приятно, евреев обижает, а то, что других людей обижает, евреям приятно. Пока я нахожусь в Иудее, я - представитель Рима, а Рим всегда интересуется, всегда задает вопросы, всегда пытается понять.

Этой женщине нужен был собеседник, она хотела говорить, и она получила странное удовлетворение от беседы с римлянином, поэтому я откинулся на ложе и слушал.

- Он мой муж, Лентулл Силан, и такого человека, как он, во всем Израиле не сыщешь. Разве это удивительно? Или наша земля такая крохотная, такая незначительная, такая дикая, что мои слова тебя только забавляют?

Я знаю, тебя многое забавляет - а может быть, и нет, и твоя высокомерная, презрительная улыбка - это всего лишь неотъемлемая принадлежность римского легата. А может быть, я к тебе несправедлива, и тебя действительно забавляют эти чудаковатые, неотесанные евреи. Зачем ты здесь? Для чего тебя сюда послали? Впрочем, неважно, не отвечай, я просто болтливая старуха. Так мы говорили о Шимъоне Маккавее?

У него было четыре брата - ты знаешь, ведь всего было пять братьев Маккавеев; но эти четыре брата теперь мертвы, и у Шимъона внутри тоже что-то умерло. Он любил в жизни только своих братьев, а один из них был Иегуда. После смерти Иегуды он и женился на мне.

Не потому, что он меня любил. О, я росла с ним вместе в Модиине, он с детства виделся со мной чуть ли не каждый день, - но любить меня он не мог, он вообще ни одну женщину любить не мог, даже ту, которую звали Рут и которая была первая красавица в Модиине. Но я утомила тебя своими пересудами, ты ведь хотел бы услышать что-нибудь о нем, а не обо мне.

- Нет, о тебе, - вставил я, - ведь ты - часть его.

-- Спасибо на добром слове, - сказала она, в первый раз улыбнувшись, - но едва ли это правда, Лентулл Силан.

Никто не может быть частью Маккавея - ни одна женщина на свете. Он одинокий и угрюмый человек, и такой он был всегда; он тоскует по потерянной жизни, по той жизни, какой живут все люди, но которая не для Маккавеев. Подумай, римлянин, каково жить без души, без самого себя, жить только ради чего-то, что вне человека. Подумай об этих пяти братьях, пройди по Иерусалиму, по Иудее, расспрашивай о них, и ты не услышишь о них ни одного худого слова, ни одного укора, каждый скажет тебе, что не было равных им, что это были люди без страха и упрека.