Прибалтика на разломах международного соперничества. От нашествия крестоносцев до Тартуского мира 19

В-четвёртых, религиозное движение к православию не было бы таким сильным и устойчивым, если бы лифляндские крестьяне при всех тяготах, лишениях и унижениях, выпавших на их долю, тянулись к нему только для спасения души. Силу и устойчивость этому движению, конечно, придавало соединение с социальным протестом, который выступил в крайней форме — желании переменить религию и выселиться из Лифляндии. Основой этого протеста явилось неприятие крестьянами своих отношений с немецкими землевладельцами, которые воспринимались как не соответствующие обретённому положению вольных людей и несовместимые с физическим выживанием. Лифляндские крестьяне, заявляя о своём желании присоединиться к православию, инстинктивно стремились подорвать несправедливое немецко-лютеранское господство, обрести наконец хозяина в лице русского царя, стать его непосредственным подданным, т.е. русским, и тем самым хоть как-то облегчить себе жизнь. Это был мирный протест против лютеранства, освящавшего несправедливости остзейского порядка, и желание ослабить немецкое ярмо, перейдя под суверенитет государя там, где это было возможно и позволительно. При этом латыши и эстонцы стихийно и безотчётно работали на русские интересы, создавая базу для расширения присутствия государственной религии в Прибалтийском крае.

Поскольку в Российской империи быть православным означало ещё и быть русским, отпад от лютеранства означал бегство от многовекового засилья тевтонов-победителей, обретение новой цивилизационной идентичности и приобщение к народу, не побеждённому немцами и являющемуся государствообразующим. Представления о русских и их вере лифляндское простонародье черпало из контактов с такими же простыми русскими людьми — кирпичниками, пильщиками, извозчиками, хотя и проживавшими в городах, но являвшимися по своему промыслу в лифляндскую деревню. Не скрывая имевшихся предрассудков в отношении русских, латыши и эстонцы обращались к ним с расспросами. Те, в свою очередь, не затруднялись ответами [52]. И в лице русского простолюдина, душевно преданного православию и любящего беседу «по душе» с воспоминанием угодников Божиих, вся Россия, как свидетельствовал латыш Индрик Страумит, пропагандировала за себя. В этих условиях формировалась молва: «Русский народ хороший!.. У них и вера… та самая, какая и у Царя. Значит, их вера царская и в эту веру можно перекреститься когда угодно, а из их веры в нашу нельзя… Русский народ добрый, и вера их святая, самая старая и трудная: у них посты» ^{155}. В этой связи весьма показательны свидетельства действительного статского советника Ивана Петровича Липранди. В своей записке министру внутренних дел Л.А. Перовскому он, в частности, пишет: «Внутреннее состояние души лифляндского поселянина хорошо выражается в некоторых частных случаях, например, присоединённые, возвращаясь домой и встречая русских, крестятся, показывают на груди крест и с восторгом говорят: “Смотри, теперь и мы русские”. В Риге проходящий латыш, которого позвали: “Эй, латыш!” — с гордостью, показывая крест, сказал: “Я не латыш, а русский!”» ^{156}

Если в статусе православного, а значит, и русского человека униженные и оскорблённые видели надежду на земные перемены к лучшему, разве можно их порицать за это и отказывать в присоединении к государственной религии и к государствообразующему народу? А ведь высшая власть, с оглядкой на прибалтийских немцев, порицала и требовала показания, что с переменой веры они не связывают никаких выгод от правительства.

И такие показания смиренно давались, тем более что в условиях особого остзейского порядка ни на какие земные выгоды рассчитывать не приходилось. Вместе с тем сам факт поддержки правительством движения крестьян к православию, пусть и обставленный множеством оговорок, всё же был вызовом монопольному господству немцев в Прибалтике. Кроме того, по сопротивлению немцев крестьяне чувствовали, что с их переходом в православие немцам будет хуже, и уже в одном этом видели выгоду для себя. Всё это укрепляло эстонцев и латышей в их чаяниях и стремлениях и объективно облегчало миссионерскую деятельность православного духовенства. С другой стороны, опасения правительства дать повод для несправедливых упрёков в усиленном склонении к православию латышей и эстонцев и пищу для сомнений в святости действий Православной Церкви явились причиной многих перестраховок, нарочитой корректности и осторожности центральной власти. И это позволяло немцам перехватывать инициативу и ставить пределы стихийному движению крестьян к православию, нисколько не смущаясь, в отличие от правительства, выбором средств для отстаивания своих позиций в крае. Такие расхождения в подходах к одному и тому же явлению со стороны верховной русской власти и обосновавшихся в Прибалтике немцев не только осложняли миссию православных священников, но и требовали от них, как выразился епископ Филарет, «мудрости змеиной». Эстонцам же и латышам, пожелавшим в таких обстоятельствах присоединиться к православию, нередко был уготован крест страдальцев.

Епископ Филарет по прибытии на место своего епископского служения в Прибалтийском крае сразу же попал в атмосферу дознаний, шпионажа, клеветы и угроз со стороны местных немецких властей. Однако своими донесениями в Петербург, в которых смирение сочеталось с убедительностью аргументаций и точностью описания событий, он постепенно добился доверия и Николая I, и обер-прокурора синода графа Протасова. В первые три года пребывания преосвященного Филарета в Риге случаев присоединения к православию не было. Движение началось со стороны гернгутеров [53].

В то время громкой славой в среде гернгутеров, несмотря на свою молодость, пользовался Давид Баллод. Никто не мог так утешить крестьян в их скорбях, болезнях и несчастьях, как он. В то же время это был человек твёрдый, решительный и смелый. Небольшого роста, с тёмной бородой, он говорил уверенно, зычным голосом, и крестьяне ему доверяли. В результате происков недоброжелателей и врагов он лишился своей усадьбы, служившей местом собраний гернгутеров. Перебравшись в Ригу, Баллод открыл в 1844 г. вблизи православной Покровской церкви молитвенный дом. Сюда по субботам и воскресеньям потянулись гернгутеры для молитв и поучений. Лютеранское духовенство не осталось безучастным к этим собраниям, и вскоре Баллод приобрёл оппонента в лице пастора Трея, редактора и издателя газеты «Друг латышей». Между ними завязалась полемика, не приведшая ни к какому соглашению. А за неделю до Рождества молитвенный дом Баллода был закрыт по распоряжению полиции. 24 января 1845 г. Баллод и с ним 120 гернгутеров обратились к преосвященному Филарету с просьбой присоединить их к православию. Они попросили также, чтобы для них была построена особая церковь с богослужением на латышском языке, с органом, скамьями для сидения и с разрешением общего пения молитв. Преосвященный, убедившись, что подавшие просьбу не рассчитывают ни на малейшие земные выгоды, не отказал в присоединении и отвечал, что богослужение на латышском языке не запрещается, но по правилам древней Православной Церкви орган иметь не позволяется вовсе, скамьи же могут быть допущены по сторонам для слабых и больных, как и пение молитв. После обсуждения такого ответа в течение месяца гернгутеры во главе с Баллодом заявили о готовности принять православие, не требуя ни органа, ни скамей. Присоединение состоялось, и в Покровской церкви было открыто богослужение на латышском языке.

Весть о присоединении Баллода быстро распространилась по всей Лифляндии, проникла даже в самые отдалённые и глухие медвежьи углы. В народе только и было разговоров, что о «перекрещении» Баллода и тех фактах, которые принесли из Риги ходоки, узнавшие всё из первых уст, т.е. от самого Баллода. Ходоки свидетельствовали, что «он и крест на груди носит, и крестное знамение творит не так, как мы, всею рукой, а тремя перстами, и не по-нашему, а прежде кладёт на правое плечо, потом на левое, и икона в комнате и лампадка горит». И снова в Ригу потянулись латыши и эстонцы с заявлениями о присоединении.