Екатерина Медичи. Итальянская волчица на французском троне

Несмотря на удар, полученный в Пуасси, Екатерина продолжала оказывать милость протестантам. Вероятно, здесь играл роль не только политический прагматизм Екатерины, но и то, как вожди гугенотов вели себя по отношению к королеве. Триумвираторы и Испания преследовали Екатерину, угрожали ей, а протестантские лидеры и дворяне относились к королеве-матери с величайшим уважением, называя ее «наша королева», постоянно выказывая преданность королю, монархии и самой Екатерине. Их мудрая политика обращения к ней как к своей руководительнице и защитнице, прославление ее рассудительности и дальновидности существенно упрочила их позиции. В обычае католических лидеров было подолгу отсутствовать, находясь в своих поместьях, а если они и удостаивали двор своим посещением, то часто держались с Екатериной недопустимо грубо. В отсутствие военного героя Гиза и других кумиров парижан на сцену вышли блестящие вожди гугенотов, такие, как харизматический адмирал Гаспар де Колиньи, публично лишенный наследства собственным дядей Монморанси за смену вероисповедания, его брат д'Андело и принц Луи Конде из дома Бурбонов. Многие считали их неотразимыми, а де Без, несмотря на все произошедшее, удостоился милостивого приглашения остаться при дворе. Екатерина позволила ему устраивать моления для все возрастающего числа протестантов-новообращенных, среди которых оказались многие знатные господа и дамы французского двора. И снова Гизы удалились в знак протеста. При этом они решили похитить любимого сына Екатерины, Эдуарда-Александра. Члены семейства Гизов то и дело пытались соблазнить мальчика идеей поездки в гости к сестре Клод, герцогине Лотарингской, или к тетке, герцогине Савойской. Принц выслушал эти предложения и немедленно отправился к матери. Он рассказал ей, что герцог де Немур, бывший одно время другом Екатерины, а теперь перекинувшийся к Гизам, приходил в его опочивальню и требовал ответить: «Какой вы религии? Вы гугенот? Да или нет?» Испуганный мальчуган отвечал: «Я той же религии, что и моя мать». Немур настаивал на том, что мальчика, как потенциального наследника, для его же блага необходимо отправить прочь из Франции, в Лотарингию или Савойю, ибо Конде и Бурбон строят заговор и хотят захватить трон. Напоследок Немур предупредил принца: «Лучше будет, если вы ничего не скажете об этом вашей матери, если же спросят вас, о чем мы говорили, отвечайте, что я развлекал вас комедиями». В это же время Екатерина узнала, что и старший сын герцога Гиза, Анри, пытался привлечь на свою сторону Эдуарда-Александра, говоря: «Вы будете так счастливы. У вас будет много больше свободы. <…> Даже представить себе не можете, сколь много удовольствий будет у нас с вами». Анри де Гиз сообщил мальчику, что его заберут в полночь, что ему нужно будет через окно выбраться прямо в карету. И пока кто-либо обнаружит его отсутствие, Эдуард-Александр будет уже в Лотарингии.

Прямая угроза детям, исходившая от Гизов, глубоко потрясла Екатерину. Эдуард-Александр, второй сын королевы, был ее любимцем. Красивый и обладавший для своего возраста высоким ростом, Эдуард-Александр, казалось, унаследовал скорее итальянские черты, нежели французские. Его больше увлекало чтение, живопись, занятия разного рода искусствами, чем поединки и верховая езда, что было не характерно для Валуа. Современники отмечали изящные, длинные пальцы Эдуарда-Александра, его миловидное лицо и хорошо сложенную фигуру. Матери он был дороже всех.

Екатерина решила притвориться, будто давно знает об этом заговоре, хотя Гизы и отрицали свое участие. Королева была поражена, когда посол Шантоннэ явился говорить с ней от лица короля Испании, который вовсе не был участником плана похищения. Посол передал предложение короля Филиппа: было бы разумно забрать детей и доставить их в надежное место, ибо королевство вот-вот может постичь беда. Екатерина не замедлила ответить: если ей придется расставаться с сыновьями ради их же безопасности, то она предпочтет отправить их к королю Испании, нежели в другое место. Затем Екатерина попыталась арестовать Немура, но он ускользнул в Савойю, прислав гонца с письмом, в котором говорилось, что затея с похищением принца была не более чем фантазией. Руководствуясь государственными соображениями, Екатерина решила положить конец этой истории, и 9 июня 1562 года де Немур вернулся ко двору. Но верная своим привычкам, Екатерина не забыла этого происшествия.

В течение поздней осени 1561 года на юго-западе Франции росло движение гугенотов. Их отряды убивали монахов, грабили церкви. В отместку парижские католики разгоняли гугенотские собрания. Для того чтобы остановить эти беспорядки, протестантам запретили проводить моления внутри городских стен и велели полностью отказаться от них по воскресеньям и в дни католических праздников. Де Без писал Кальвину, что у него есть тайное разрешение, в котором протестантам предписывается собираться в безопасных местах и ждать эдикта, который «даст нам больше прав и более безопасные условия». Екатерина предпринимала последние тщетные попытки объединить две веры. Удерживая французских церковников от посещения Трентского Собора, она героически боролась, ища выхода из сложившейся ситуации. Она продолжала грезить примирением враждующих, но это было химерой. В этом случае прагматизм и отсутствие воображения сослужили королеве плохую службу, и она, в ослеплении, не поняла, с какой страстностью люди могут отстаивать свои духовные идеалы и веру.

Последняя попытка Екатерины направить события по мирному пути нашла отражение в январском эдикте. Л'Опи-таль выступил с речью перед собравшимися для обсуждения эдикта, где дал понять, что действует заодно с королевой-матерью. Подчеркнув, что задача ассамблеи — не решать, чья вера лучше, но найти способ восстановить равновесие в государстве, он заявил: можно быть гражданином, не будучи христианином, и даже будучи отлученным от церкви. Дебаты и последующее голосование состоялись 15 января 1562 года. Эдикт признал и легализовал протестантскую религию во Франции, которая прежде была вне закона. Дав протестантам хоть это минимальное признание, Екатерина отныне разрешала им считаться гражданами, пусть и второго сорта. Отсюда вытекало, что они могут исповедовать свою религию, но только за городскими стенами. Закрывая совет проникновенной речью, в которой она объяснила свои чаяния и надежды, королева заверила всех, что «она и ее дети и королевский совет желают жить в католической вере и быть послушными Риму». Католиков эдикт привел в ярость, парламент отказался ратифицировать его. Даже Елизавета писала из Испании: мол, лучше пусть мать однозначно признает католичество, примкнет к католикам и получит поддержку от Испании — либо же к протестантам, и в этом случае получит врага в лице Испании. Наконец Екатерина послала своих делегатов на Трентский Собор и заявила, что эдикт следует считать временной мерой до завершения Собора.

Антуан де Бурбон, который, со своей всегдашней непоследовательностью, на протяжении последних месяцев посещал и мессы, и протестантские службы, наконец отказался от новой религии и примкнул к триумвираторам. Испанцы и другие католические силы обещали ему призрачный трон, обширные владения и даже руку Марии Стюарт. Эти льстивые речи не имели под собой никаких оснований, но они превратили тупоголового увальня в поборника католицизма, и он решительно отверг недавний эдикт и заявил о своем намерении «жить в тесной дружбе с Гизами». Его жена, Жанна Д'Альбрэ, королева Наваррская, хотя и давно симпатизировала протестантам, сама лишь недавно приняла новую веру. Она пришла в отчаяние от того, что муж, страстно любимый ею, так ее публично унизил. Когда Екатерина попросила ее убедить собратьев по религии вести себя сдержаннее, королева Наваррская — сын которой Генрих, в ту пору восьмилетний, должен был унаследовать трон от собственных сыновей Екатерины, если у тех не будет потомства — отвечала: «Мадам, будь у меня, кроме сына, все королевства мира, я и тогда скорее бросила бы их на дно морское, чем отреклась бы от спасения». Кальвин пришел в ярость, наблюдая поведение Бурбона: «Этот негодяй погубил себя окончательно и намерен погубить всех и вся». В то время как католики и протестанты продолжали накалять обстановку, эдикт ничем не помогал, лишь раздражал тех и других. Луи Конде быстро занял место брата-перебежчика, став официальным лидером гугенотов. Екатерина все же сумела убедить парламент принять эдикт, хотя большинство католиков требовали его отмены.