Документы и воспоминания

После всего пережитого невольно хочется (пусть это пошло, зато искренне) пустить мимо себя всю громоздкость событий, а самому уткнуться в безмятежный угол, где нет "ни печали, ни воздыхания". И разве я не слышу, как среди ночи за стеной мучительно вздыхает именно об этом "угле" Кочан? Горячий ветер революции глубоко и дерзко опалил его, в душе он ее презирает, но говорит о ней в тоне сдержанном и суровом.

Так относится он и к Белой армии: служит потому, что нет другой дороги -- позади встал огромный кипящий вал большевизма -- в него идти страшно; впереди же мерцает единственный просвет, еще не затянутый тенями -- армия.

Мне думается, что все мы пришли сюда с таким восприятием событий.

11 июня.

Видел мичмана; весь материал, имевшийся у него -- две тоненьких тетрадки, в которых поставлены ненужные даты и отмечен первый приказ по отряду (8 февраля 1919 г., лагерь Зальцведель).

Тетрадки он отдал с большой охотой. Производит впечатление мягкого, добродушного юноши, весьма заботящегося о гладком проборе и чистых ногтях. Вероятно, он умеет беспечально созерцать весь ход революционных событий (Белая армия -- что такое, как не первооснова углубления революции?)

15 июня.

Отряд совсем не велик: выяснилось, что весь его состав -- 400 человек (солдат и офицеров). На днях ожидается прибытие новой партии из Галиции и Польши. Поговаривают и о приезде Тульской дивизии, перешедшей в бою на р[еке] Мозырь на сторону Петлюры и теперь изъявившей желание вступить в белые ряды. "Отряд" -- это общее название, его составляют пластунская бригада, во главе которой стоит тихий, но внушительный полковник Потоцкий, затем контрразведка, осведомительный политический отдел, броневая часть, авиационная рота (везде существуют только списки людей -- имущества пока нет, ожидается на днях из Берлина).

К полковнику Потоцкому прислушиваются в отряде все. Он старый петербургский офицер с большим служебным стажем. Внешность его необыкновенно мягкая, весь он проникнут чувством собственного достоинства, которое вызывает к нему большое уважение и молчаливую почтительность.

...Завтра штаб переезжает на Анненскую улицу, 8. Я видел это здание -огромное, многоэтажное, оно вместит в себе множество канцелярий и управлений, вплоть до контрразведки, которая нуждается в квартире с конспиративными ходами.

Однако, по уверению капитана Маркова (адъютанта штаба отряда), контрразведка засела плотно -- "как неразорвавшаяся граната в куче мусора" -- на Большой улице и едва ли сдвинется с места. Во главе стоит барон Фрайтаг -- сизый, одутловатый офицер-кавалерист. Сегодня я познакомился с ним и тремя его видными сотрудниками -- прапорщиком Б-и 7 (весь в бриллиантах), юнкером Германом (бледный, нервный) и вольноопределяющимся Дальским. Впечатление производят неопределенное, кроме юнкера Германа, который своего языка "не преодолел"...

18 июня.

Вышел приказ: завтра совместно с ливенцами у городского собора парад. Принимает его кн[язь] Ливен 8, командует полковник Потоцкий.

Отряды существуют в командном отношении автономно, в хозяйственном Бермонт "слегка" подчиняется кн[язю] Ливену (по договору, подписанному в марте в Берлине Бермонтом, кн[язем] Ливеном, сенатором Бельгардтом и представителем немецкого Генерального штаба). Штабс-капитан Марков сообщил, что этот парад -- выражение Бермонтом кн[язю] Ливену чувства уважения как раненому герою.

У Бермонта появился новенький многосилный Венз. Проходя через мост на Аа, я вдруг услышал за собой злое шипение машины, обернулся и едва успел разглядеть разлетающийся башлык, черкеску и барашковую шапку Бермонта. Он почему-то погрозил мне пальцем и кивнул головой. Рядом с ним, прижимая пальцами фуражку, сидел Линицкий. Как всегда, его лицо сияет.

19 июня.

Парад вышел красочный. Выстроившись тугими рядами у собора на мостовой, мы затем вытянулись в длинную линию по узенькой улице, отгороженной от дороги перепутанной акацией. За ней белел огромный дом с террасой; в нем жил кн[язь] Ливен.

Сделано было все, чтобы облегчить ему прием парада: кажется, если бы можно было -- мы парадировали бы у него во дворе. Ливен -- седенький, высокий сухой корнет, в кителе и белой кавалергардской фуражке. Видимо, ранен он основательно: когда идет, опираясь на палку, заметно хромает. Глаза его бесцветны, часто мигают, и все лицо от боли в бедре странно кривится. Бедный старик! Беспокойный Бермонт доставляет ему немало хлопот.

Во время обхода Ливеном наших рядов мы услышали за углом соборной ограды ворчание машины, через полминуты она осторожно высунулась к повороту в нашу сторону и с коротким рывком остановилась. Из нее вылез Бермонт. Широким деланным взмахом руки он откинул концы башлыка за спину и быстро направился к оторопевшему Ливену. Не глядя ни на кого, Бермонт обнял князя и звучно расцеловал его, потрясая старческую руку. Князь слегка прослезился -это было заметно по его прыгнувшим губам. По окончании церемонии Бермонт усадил Ливена в машину и увез к себе обедать.

21 июня.

Закончил, наконец, обвинительный акт (так я понимаю мою работу) против союзников. Все разбирал груду чужих тетрадей (воспоминаний), разных записок, вырезок из разноголосых газет (одесских и заграничных). Записывал кое-что и из устных передач тех офицеров, которые пережили одесскую трагедию 9.

Получилась увесистая тетрадь, для пояснения текста я начертил карту зоны действия союзых войск с отметкой распределения французских, добровольческих и греческих частей. Мне удалось достать экземпляры французских деклараций и воззваний к населению, копии приказов командования и т. п. Помимо того, мной подробно описана (по несомнительным данным) и работа русских общественных деятелей от г. Андро до ген[енерала] Шварца 10, Санникова и др.

Собранный мною и документально проверенный материал дал впечатление, что действия союзников в Одессе были трагичны по своим последствиям. Они проложили черную борозду недоверия, подозрительности и даже нериязни к союзникам среди тех, кто не примирился с большевизмом -- по крайней мере, никто из прошедших через пекло Одессы не говорит об их деятельности в теплых тонах (как говорят, например, о греках).

Мою работу я прочитал в присутствии многих штабных офицеров. В том месте, где я привел слова адмирала Амэта 11 (о русских): "Зачем нам защищать их от большевизма, когда они его так жаждут", -- Бермонт не выдержал. Подошел ко мне, заглянул в тетрадь, потом на развернутую карту и вдруг сказал:

-- Утопят и меня англичане, если пойду к ним.

Офицеры перекинулись несколькими резкими фразами вообще о союзниках.

Доклад мой я прочитал до конца и передал его Бермонту.

-- Это будет переведено на немецкий язык и напечатано в одном из берлинских журналов, -- сказал мне Бермонт. Уходя домой, я думал: "Плохую услугу оказал я союзникам. Впрочем, не страшно..."

24 июня.

В городе разгуливают латышские солдаты -- кажется, их прибавилось. Держатся они скромно, по улицам шагают небольшими группами (в одно-два отделения). Форма их странно похожа на английские куртки, фуражки со звездами на тулье и коротенькие малиновые погоны -- все это сделано аккуратно, но общий вид их почему-то штатский: нет четкого внешнего рисунка, как у наших. Маршируя по улицам, наши солдаты громко отстукивают шаги (копируя немцев), чеканят каждое движение рук и ног; латыши же "распускаются": иногда они покуривают в строю. Песни они поют вяло, с каким-то малоразборчивым припевом -- ла, ла, ла... У здания 1-го пластунского батальона я слышал, как наш солдат, провожая глазами латышскую полуроту, сказал:

-- Латыши, братцы мои, что курицы: гульнет непогода -- кудахчет с перепугу. Но и злой, ежели что... Знаю уж -- служили вместе на хронте...

...Прибыла новая партия офицеров и солдат. Все такой же затрепанный, унылый вид: на лицах несмываемо застыла серая пыль, глаза выражают беспокойство и легкое недоверие к нам. Ничего, сживутся.

27 июня.