Меж рабством и свободой: причины исторической катастрофы

И генералитет, и мелкое шляхетство отнюдь не были, как мы убедимся, отсечены от решения судьбы страны. Другое дело, что привлечены они были поздно и в странной форме.

Но главное в сообщении Лефорта — точно уловленное противоречие между стратегическими планами князя Дмитрия Михайловича, ориентированными на свободу и законность, и тактическими методами, которыми Совет считал необходимым действовать в конкретной ситуации.

"Счастливая и цветущая Россия", о которой толковал Голицын, была еще где-то впереди, а реальные методы управления — здесь, перед глазами.

И тем не менее Лефорт был не прав в главном — проблема могла быть решена без тотального террора, ибо сама идея ограничения самодержавия созрела и казалась слишком соблазнительной.

ОППОЗИЦИЯ И СОВЕТ: ДВИЖЕНИЕ НАВСТРЕЧУ

Вечером того же 2 февраля в доме сенатора Василия Яковлевича Новосильцева собрались многие из тех, кто молчал утром в Кремле. Но здесь они отнюдь не молчали. Они собрались у Новосильцева, а не у Черкасского, поскольку князь Алексей Михайлович после утреннего запроса был крепко замечен верховниками и не было гарантии, что за домом его не следят и не станут потом преследовать его многочисленных гостей. Само выступление Черкасского, тщательно подготовленное Татищевым, представлялось Василию Никитичу началом целеустремленного, регулярного наступления на позиции Верховного совета. Но математик тоже просчитался. Процесс, им запущенный, оказался куда многослойнее и хаотичнее, чем он предполагал. И осложнил положение шляхетских конституционалистов не менее, чем сторонников Голицына…

Состав собрания был очень и очень любопытен, особенно если знать близкое будущее этих людей и грядущие их друг к другу отношения.

Перед Татищевым, который был центральной фигурой собрания, сидели:

хозяин дома, сенатор Новосильцев, которому предстояло со временем судить тайного советника Татищева, и судить жестоко, а через год после того самому отправиться в ссылку;

генерал Тараканов, который станет непримиримым врагом Татищева;

граф Михаил Гаврилович Головкин, сын канцлера. Через несколько лет он отдаст Татищева под суд и многие годы будет стараться погубить его, а затем сам лишится чинов и состояния и отправится в ссылку;

граф Платон Мусин-Пушкин, аристократ, богач, родственник царствующей фамилии. Впоследствии ему, как участнику дела Волынского, урежут язык и заточат в ледяной каземат Соловецкого монастыря;

бывший секретарь Петра I Макаров, недавно еще всесильный, а в недалеком будущем — опальный;

генерал Семен Салтыков, глава одной из майорских канцелярий Петра, родственник Анны Иоанновны, который вот-вот предаст своих сегодняшних сотоварищей, как предал Меншикова;

генерал Андрей Иванович Ушаков, только что вернувшийся из ссылки, куда отправлен был Меншиковым. Ему вскоре предстоит, став главой Тайной канцелярии, допрашивать и пытать кое-кого из сидящих рядом с ним…

Я перечисляю этих людей и обозначаю их судьбы не для беллетристического интереса. Мы должны понимать напряженную тревожность, ненадежность их существования, которое каждый из них, вне зависимости от политических позиций, хотел изменить, сделать более безопасным. Но средства каждый выбрал в меру своего миропонимания.

Перечисленные персоны, разумеется, не исчерпывали всех собравшихся. Тут были люди более скромного положения и более радикального настроения.

Все происшедшее в тот вечер у Новосильцева Василий Никитич описал вскоре в специальной записке. Это важнейший источник. Но, как и в случае с мемуаром Феофана, пользоваться им надо с осторожностью, учитывая два серьезнейших обстоятельства. Во-первых, Татищев составлял записку уже после того, как все конституционные "затейки" — и верховников, и шляхетства — потерпели поражение и надвигалась расплата за покушение на самодержавие. И Василий Никитич, вовсе не жаждавший мученического венца, а, совсем наоборот, мечтавший сохранить и голову, и возможность государственной деятельности, постарался представить свою роль в этом сборище как можно более умеренной, если не вполне лояльной самодержавному принципу. Но совсем скрыть уши и когти ему не удалось бы никакими уловками, ибо остался документ, безусловно его уличающий, — проект государственного переустройства, им составленный. Тот проект, ради которого он и подвигнул Черкасского к небезопасной эскападе на собрании чинов 2 февраля. Во-вторых, и сам рисунок поведения Василия Никитича на бурном шляхетском и генеральском совещании был совсем не прост. И есть основания предположить, что, понимавший всю рискованность им затеянного, он в некотором роде провоцировал собравшихся, чтобы подвести их к нужным ему выводам.

Если не принять во внимание два эти обстоятельства, то появление татищевского проекта совершенно необъяснимо, ибо противоречит тому, что он, судя по записке, утверждал.

Соединенные в натуре Василия Никитича вдумчивый исторический мыслитель, холодный математик и напористый драгунский офицер определили и рисунок его поведения в этот вечер, чреватый самыми ошеломляющими последствиями.

Татищев без обиняков поставил перед собравшимися четыре вопроса, которые им надо было незамедлительно решить и без ответа на которые они не могли ступить в сложившейся ситуации ни шагу.

Нам надо еще хотя бы приблизительно представить себе душевное состояние тех, кто собрался у Новосильцева. Эти люди совсем недавно втягивали головы в плечи при виде грозного императора, вынуждены были заискивать перед Меншиковым, ставшим при Екатерине I фактическим хозяином России, внутренне сжиматься, встречая беспутного Ивана Долгорукого, фаворита Петра II. Эти люди знали, что по существующим законам любой из них может быть высечен кнутом, пытан, четвертован. Они знали, что может последовать за слишком вольными речами, дошедшими до Тайной канцелярии.

И тем не менее они вели себя в этот вечер так, как им недавно еще в страшном сне не могло присниться.

Нам, пережившим эпохи террора разной степени свирепости и дожившим до размывания и существенной, хотя и не окончательной, трансформации заложенной Петром Великим системы, понятен этот энтузиазм свободного говорения, этот радикализм намерений, эта политическая лихорадка, родившиеся от сдавленного, угнетенного существования…

Василий Никитич, сохранявший полное хладнокровие и ясность мысли, поставил перед своими собеседниками следующие вопросы:

1. По кончине государя безнаследственно имеет ли кто над народом власть повелевать?

2. Кто в таком случав может закон или обычай застарелый переменить и новый учредить?

3. Ежели нужно самовластное древнее правительство переменить, то прежде рассудить: какое по состоянию народа и положению за лучшее?

4. Кому и каким порядком оное учреждение сочинять?

Поставив эти вопросы, Татищев сам же и стал на них отвечать. По вопросу первому он утверждал, что по смерти безнаследственного государя законы, им изданные, теряют силу. Любое временное правительство, управляющее страной до избрания нового монарха, ничего в государственном устройстве переменить не имеет права. Законодательная власть переходит к "общенародию", то есть ко всем привилегированным слоям. Эта точка зрения, вполне соответствующая европейской теории "естественного права", для России была тем не менее непривычной и предполагала опасную для самодержавия активность общества.

Судя по всему, этот ответ никаких возражений не вызвал. К нему присутствующие были готовы. Еще пять лет назад, в январе 1725 года, когда тоже нужно было решать вопрос о наследнике престола, ни о каком "общенародии" речи не было. Меншиков, Толстой, Бутурлин, гвардейские полки — вот и все "общенародие". Пять послепетровских лет, правление Верховного тайного совета, отчасти заменившего собой императорскую власть, постоянные малые перевороты в верхах, когда вчерашние сильные персоны оказывались сегодня в цепях или ссылке, бессмысленность царствования второго императора — все это оказалось сильной политической школой.