Говорят сталинские наркомы

Зачастую даже не все связисты задумываются над тем, как ответственна и с какими трудностями сопряжен труд почтовых работников и какой длинный и сложный путь проходит от отправителя до адресата обыкновенное письмо. Но кто и когда подсчитал ежедневные усилия, которые затрачивает почтальон на регулярную и оперативную доставку писем и газет в городах и селах. Я убежден, что такой труд вполне соизмерим с трудом рабочих тяжелой промышленности.

Что касается периода Великой Отечественной войны, то, конечно, в этой суровой обстановке ответственность почтовых служащих за обеспечение четкой и слаженной работы неизмеримо возросла. В своем подавляющем большинстве они глубоко понимали, что значит для фронтовиков и тех, кто остался в тылу, получить весточку от своих родных и близких и поэтому трудились поистине самоотверженно, выполняя свой патриотический долг перед Родиной.

И если у нас по итогам минувшей войны, кажется, уже кое–где появились памятники не только знаменитым гражданам нашего Отечества, но и представителям некоторых профессий — памятник безымянному танкисту, летчику, шахтеру, врачу, учителю, строителю, то обязательно необходимо соорудить памятник и почтальону.

Г. А. Куманев: Что Вы можете еще сказать о степени готовности наших средств связи на случай войны и как Вы и Ваши коллеги ощущали приближение фашистского нападения? Ведь, как известно, связисты иной раз первыми узнают о многих событиях.

И. Т. Пересыпкин: Мы хорошо чувствовали неумолимое приближение войны: за несколько дней до 22 июня 1941 г. дипломаты, находившиеся в Москве, никак не могли попасть по телефонным связям в свои страны. Берлин все время тормозил эти связи. Это было примерно в середине июня, и мы вынуждены были доложить в правительство относительно того, что берлинская станция саботирует транзитные связи из Москвы с другими государствами. То заявляли о технически неисправной линии, то еще какие–то причины находили…

Это был дополнительный штрих к тому, что немцы уже хотели изолировать нашу столицу от внешних связей, в том числе и дипломатические представительства в СССР.

Хочу еще раз подчеркнуть: мы пользовались радиосвязью в интересах народного хозяйства, населения буквально по воздушным линиям связи. У нас отсутствовали магистральные кабельные линии, у нас отсутствовала сеть запасных резервных узлов связи на периферии.

Г. А. Куманев: Были, наверное, еще какие–то трудности накануне войны?

И. Т. Пересыпкин: Конечно. Нас не баловали и в области снабжения. В предвоенные годы, начиная с 1937‑го, капиталовложения на развитие связи в стране непрерывно снижались. Тут, может быть, были виноваты и мы, потому что средства, которые выделялись на развитие связи, полностью не реализовывались. А для этого имелись свои причины.

Таким образом, мы не получили в предвоенное время скачка в развитии общегосударственной связи. Все это негативно сказалось во время Великой Отечественной войны.

Было еще одно обстоятельство, которое мешало нам. Это, как я уже отметил, неудовлетворительный уровень материально–технического снабжения. Следует признать, что наша промышленность средств связи была очень маломощной. У нас по сути дела имелся единственный завод «Красная заря», который производил и снабжал нас телефонной аппаратурой всех типов, завод им. Кулакова, который делал телеграфные аппараты СТ‑35 и Бодо, т. е. обеспечивал телеграфной связью, и завод им. Коминтерна, который делал мощную радиоаппаратуру. Все они находились в Ленинграде и не удовлетворяли наших даже минимальных потребностей в средствах связи.

Таким образом, к началу фашистской агрессии против Советского Союза из–за недостаточных мощностей нашей промышленности средств связи нам не удалось осуществить намеченную программу перевооружения войск связи всем необходимым. К этому времени Красная Армия имела значительный некомплект средств связи и ограниченные запасы на складах.

Приведу Вам некоторые данные, которые я захватил с собой. На

1 июня 1941 г. войска связи были обеспечены: телеграфными аппаратами Бодо на 69 %, СТ‑35 — на 35 %, Морзе — на 76 %, индукторными телефонными аппаратами — на 37 %, полевым телеграфным кабелем — на 30 %. Не лучше обстояло дело и с обеспечением войск радиоаппаратурой.

Таковы были материальные предпосылки работы нашей связи в 1941 — 1945 гг., вот в таких условиях мы приближались к грозному военному времени.

Г. А. Куманев: Каким для Вас оказался первый день Великой Отечественной войны, где Вы ее встретили?

И. Т. Пересыпкин: Накануне вероломного фашистского нападения на нашу страну, 19 июня 1941 г. около 10 часов вечера мне позвонил Поскребышев и сообщил, что меня приглашает к себе товарищ Сталин. По какому вопросу меня вызывают, Поскребышев, как обычно, не сказал. Такие вызовы случались довольно часто. И обычно до встречи со Сталиным было невозможно догадаться, с какой целью ты должен прибыть в Кремль.

В кабинете, в котором я бывал уже не раз, Сталин находился один. Он поздоровался со мной, предложил сесть, а сам несколько минут прохаживался, о чем–то размышляя. Сталин показался мне несколько взволнованным.

Подойдя потом ко мне, он остановился и сказал:

— У Вас не все благополучно, товарищ Пересыпкин, со связью и расстановкой кадров в Прибалтийских республиках. Поезжайте туда, разберитесь и наведите порядок.

После этого Сталин повернулся и направился к своему рабочему столу. Из этого я сделал предположение, что разговор, по–видимому, закончен. Но все же несколько минут я стоял, ожидая дополнительных распоряжений. Потом спросил:

— Разрешите идти?

— Идите, — ответил Сталин, не поднимая головы от своих бумаг.

Из Кремля я поехал в Наркомат связи, где со своими заместителями мы наметили ряд сотрудников, которые должны были вместе со мной отправиться в командировку.

Но наша поездка задержалась. На следующий день, в пятницу

20 июня, состоялось заседание правительства, на котором был и я. Председательствовал глава СНК СССР Сталин.

В ходе обсуждения одного из вопросов повестки дня для подготовки проекта решения потребовалось создать комиссию. В ее состав по предложению Сталина был включен и я. Проект решения мы должны были подготовить 21 июня. Отсюда я сделал вывод, что моя поездка в Прибалтику откладывается на два дня.

Во второй половине дня 21 июня комиссия подготовила проект решения и документ был подписан. После этого я побывал в Наркомате связи и часа через два уехал за город.

Был субботний вечер, и мне пришла в голову мысль, что выезжать в Прибалтику надо в конце следующего дня, т. к. в воскресенье все там отдыхают.

Когда же я приехал к себе на дачу, мне вскоре позвонил Поскребышев и сказал, чтобы я срочно по такому–то телефону связался со Сталиным.

Я тут же набрал указанный номер телефона.

— Вы все еще не уехали? — спросил меня Сталин.

Я попытался объяснить, что по его же поручению работал в комиссии по проекту решения… Но он меня перебил:

— Когда же Вы выезжаете?

Я вынужден был поспешно ответить:

— Сегодня вечером.

Сталин положил трубку, а я стал лихорадочно думать, как нам в названный срок выехать из Москвы. Прежде всего связался с НКПС и попросил прицепить наш вагон к поезду Москва — Вильнюс, который отправлялся в 23 часа. Получив согласие, позвонил в Наркомат связи и дал указание, чтобы выделенные для поездки в Прибалтику сотрудники были у нашего вагона за 10–15 минут до отправления поезда.

Но вот все оказались в сборе, никто не опоздал, и наш состав тронулся в путь.

Время было довольно позднее, и мы легли спать. Проснулись, когда поезд стоял уже в Орше. Решили немного подышать свежим воздухом. Но к нашему вагону подошел начальник местной конторы связи, спросил замнаркома связи Омельченко и вручил ему совершенно непонятную по содержанию телеграмму: «Связи изменением обстановки не сочтете ли нужным вернуться в Москву? Пересыпкин».