Римская история в лицах

Зато в простом народе он, как полагается в таких случаях, снискал себе широкую популярность. В храме богини Здоровья ему поставили статую с надписью:

«За то, что, став цензором, он здравыми советами, разумными наставлениями и поучениями снова вывел на правильный путь уже клонившееся к упадку Римское государство». (Там же. XIX)

Впрочем, суровая нетерпимость Катона к роскоши была известна задолго до его избрания цензором. Тит Ливий подробно описывает знаменитый спор о женских украшениях, происходивший еще в 195-м году. Спор этот не столь важен, сколь любопытен и позволяет живо представить себе мировоззрение героя нашего рассказа, что и побуждает меня предложить его на суд читателя.

Итак, сначала предыстория спора. В 215-м году, в разгар II Пунической войны, после поражения при Каннах, в Риме был принят закон, запрещающий женщинам (разумеется, из нобилитета) иметь больше полунции золотых украшений, носить дорогие цветные платья и ездить в парных экипажах.

В 195-м году, ввиду победы над Ганнибалом и Филиппом Македонским, двое народных трибунов предложили этот закон отменить. Катон в тот год как раз был консулом. Вопрос должен был обсуждаться (естественно, мужчинами) в народном собрании. Но женщины не захотели покорно ждать их решения. По свидетельству Тита Ливия:

Ни одну из матрон не могли удержать дома никакой авторитет, ни чувство приличия, ни власть мужей; они занимали все улицы города и входы на форум и умоляли шедших туда мужей при цветущем положении государства... позволить и матронам вернуть прежние украшения. Толпа женщин росла с каждым днем, они приходили даже из других городов и торговых мест. Женщины осмеливались уже обращаться к консулам, преторам и другим должностным лицам и упрашивать их. Но совершенно неумолимым оказался для них один из консулов, М. Порций Катон». (Тит Ливий. История Рима. Т. 3, XXXIV, 1)

Далее наш историк пересказывает пространную речь Катона по этому поводу. Я процитирую из нее лишь некоторые места.

«Если восторжествуют они сейчас, — говорит Катон, — то на что не покусятся после? Просмотрите законы — ими наши предки старались обуздать своеволие женщин и подчинить их мужьям, а вам все равно едва удается удержать их в повиновении, даже связанных такими узами. Что я говорю? Если допустите вы, чтобы они устраняли одно за другим эти установления и во всем до конца сравнялись с мужьями, неужто думаете, что сможете их выносить? Едва станут они вровень с вами, как тотчас окажутся выше вас... Если тебе не дозволено то, что дозволено другой, может, и в самом деле есть повод испытывать унижение или гнев; но если все вы будете выглядеть одинаково, то какая же из вас может опасаться, что на нее не так посмотрят? Стыдно казаться скупой или нищей, но ведь закон избавляет вас и от того, и от другого — он запрещает иметь то, чего у вас и так нет. «Вот как раз с таким равенством я и не желаю мириться, — говорит богачка. — Почему мне не позволяют привлечь к себе взоры обилием золота и пурпура? Почему бедности разрешено прятаться под сенью закона, и многие делают вид, будто имеют то, чего на самом деле у них нет; ведь, если бы не закон, все увидели бы их нищету». Ужель хотите вы, квириты, чтобы жены ваши похвалялись одна перед другой роскошью? Чтобы богачки старались добыть украшения, другим недоступные, а те, что победнее, выбивались из сил, чтобы не подвергнуться презрению за эту свою бедность? И конечно, как только женщины начнут стыдиться того, что вовсе не стыдно, они перестанут стыдиться того, чего должно стыдиться и в самом деле». (Там же. XXXIV; 3,4)

Может показаться, что Катон просто женоненавистник, но это не так. В другом месте той же речи он говорит о вещах более основательных, чем женские украшения:

«Вы не раз слышали от меня сетования на расточительность женщин, на расточительность мужчин, не только простых граждан, а даже и должностных лиц. Два порока, враждебных один другому, равно подтачивают наше государство — скаредность и расточительность; словно чума сгубили они все великие державы. Чем лучше и отраднее складывается судьба нашего государства, чем шире раздвигает оно свои пределы — а ведь мы уже в Греции и в Азии входим в обильные, полные соблазнов края, овладеваем сокровищами царей, — тем в больший ужас приводит меня мысль о том, что, может статься, не богатства эти начнут служить нам, а мы им». (Там же)

Нетерпимость Катона распространяется и на проникновение в Рим произведений греческого искусства. В них он тоже видит соблазн и угрозу римскому духу и религии. Свою речь он продолжает так:

«Вот привезли мы статуи из Сиракуз, а ведь это беда для Города, поверьте мне. Как это ни удручает, но все чаще слышу я о людях, которые восхищаются разными художествами из Коринфа и из Афин, превозносят их и так, и эдак, а над глиняными богами, что стоят на крышах римских храмов, смеются. Ну, а по мне эти благосклонные к нашему Городу боги много лучше, и они, надеюсь, не перестанут благоволить к нам, если оставим их на прежних местах». (Там же)

Не следует думать, что Катон был просто невежествен. Он знал греческий язык и, по свидетельству Плутарха, среди образцовых государственных деятелей почитал знаменитых греков: Эпаминонда, Перикла и Фемистокла. Помимо искусств, Катон был гонителем и пересадки на римскую почву греческой философии, науки и образования. Он...

«...с самого начала был недоволен страстью к умозрениям, проникающей в Рим, опасаясь, как бы юноши, обратив в эту сторону свои честолюбивые помыслы, не стали предпочитать славу речей славе воинских подвигов». (Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Катон, XXII)

Наверное, многие наши читательницы посочувствуют положению представительниц прекрасного пола в Древнем Риме. Посочувствовали им и мужчины в Народном собрании. Закон, запрещавший богатым римлянкам нести дары на алтарь извечного женского пристрастия к украшениям, был отменен. Суровый консул потерпел поражение, за которое брал реванш теперь, спустя одиннадцать лет, облеченный непререкаемой властью цензора.

Марк Порций Катон старший или «древний» (как его иногда называют историки, чтобы отличить от знаменитого потомка, жившего столетием позже), широко известен и нередко упоминается в публицистике и художественной литературе именно как ревностный блюститель чистоты нравов и обычаев римской старины — грубоватый и несколько примитивный. Между тем это был человек не только сильный, но и разносторонне одаренный. Я уже упоминал об авторитете Катона. Имеет смысл кратко познакомиться с его биографией, чтобы понять, как этот авторитет сложился.

Марк Катон родился в 234-м году. Он принадлежал к древнему но не знатному плебейскому роду. Вырос в провинции. Свою общественную деятельность начал с выступлений в судах окрестных городков, а затем и в Риме, куда его уговорил перебраться заметивший способного юношу знатный и влиятельный сосед, Луций Флакк. Катон охотно брался за защиту нуждавшихся и всегда бескорыстно. Он умел завоевать известность как оратор и знаток законов. Но как истинный римлянин, главным своим призванием Катон полагал военное дело. Еще семнадцатилетним юношей он отличился в войне с Ганнибалом. В двадцать лет он — уже в качестве военного трибуна — сражался у Марцелла под Сиракузами. В 204-м году Катон был избран квестором в армию Публия Сципиона, но еще в Сицилии, во время подготовки к экспедиции в Африку, позволил себе выступить против расточительности консула. За что и был отослан обратно в Рим, где в сенате не раз обличал своеволие и непомерные амбиции будущего победителя Ганнибала. Их взаимная неприязнь сохранилась до самой смерти Сципиона Африканского.

В 195-м году Катона избрали консулом и отправили усмирять взбунтовавшуюся Испанию. С этой задачей он справился весьма успешно, проявив при этом редкостную волю и личное мужество. Вот, например, как описывает Аппиан его первое сражение на испанской земле. Он только что высадился, и перед ним 40-тысячное войско испанцев:

«Дав короткий отдых войску, чтобы привести себя в порядок, решив вступить с врагом в сражение, он отправил в Массалию все корабли, которые у него были, и указал войску, что не то страшно, что неприятели превосходят их численностью, — ведь смелость духа всегда преодолевает самую большую численность, — «но то, — говорит он, — что у нас нет кораблей, а значит, нет и надежды на спасение, если мы не победим...» Когда начался рукопашный бой, он был всюду, ободряя, внушая отвагу. Когда битва шла с нерешительным результатом до позднего вечера и уже много пало и с той, и с другой стороны, он поднялся с тремя когортами оставленных в резерве войск на какой-то высокий холм, чтобы посмотреть на все поле битвы сразу. Когда он увидел свой центр особенно теснимым, он бросился к ним, сам в первых рядах подвергаясь опасности. Своим нападением и криком он привел в беспорядок врагов и положил тем начало победе». (Аппиан. Римская История. VI, 40)