Московские дуры и дураки

Мне пришлось тоже изучать этого старичка из «безумного дома». Согласно с моим воспитанием и званием, я изучал его, разумеется, по тому правилу, какое внушает для такого дела св. Иоанн Богослов. Из уважения к прямодушию г. Прыжова и по его желанию вызвать чью-нибудь заметку о той же личности, о которой он заявил свое мнение [3], я должен сказать, что изучение «Ивана Яковлича» привело меня совсем к другим результатам. Все действия этого старичка с приходящими к нему, множество его записочек, всякие рассказы о нем очевидцев разбирал я с испытанием их апостольскою мыслию о любви к нам Отца небесного, проявленной в воплощении ради нас возлюбленного и единодушного Его Сына; и не мог не видеть, что все дело и направление этого старца идет истинно по духу этой самой любви Божией к людям. Доказательство верности такого взгляда на Ивана Яковлича служит уже то самое, что, при этом взгляде на него, действия его оказываются достаточно понятными в своем разумном значении.

Надобно или быть совсем безумным, без всякого остатка здравого смысла (чего не находит в Иване Яковличе сам г. Прыжов), или смотреть на каждого человека прямо глазами той веры, что ради этого человека соделался человеком и жил и умер плотию Сам Сын Божий, — надо входить по возможности и в самую силу расположения этой любви Христовой к человечеству, чтобы закабалиться в «безумном доме», и почти полстолетия по-своему заниматься разными, по большей части, самыми житейскими нуждами и вопросами людей. Смотря очами Христова человеколюбия на людей, действительно удобно примечать светящийся и в житейских наших делах и затруднениях, даже во тьме разных дрязг земных, свет любви Отца небесного, не отвергающего пока еще ни одного грешника. И вот, Иван Яковлич и следит во всем и на всех этот духовный свет Божией к нам во Христе любви. В ком найдется хотя некоторое разумение или хотя только безотчетное сочувствие его духовному делу, — таких он вводит как бы в сотрудничество с собою, заставляет делать то или другое в своей палате, представляющей иногда вид какой-то лаборатории. В ком приметит чистоту и свежесть души, требующую только духовной поддержки, чтобы послужить к духовному освежению и других в нашем мире, — таким у него готова нужная поддержка. В ком приметит, что духовна я красота даров Божиих, относящихся к душе или телу, растеряна в рассеянности или даже заменилась безобразною наготою разных житейских гадостей и духовного бесчувствия, таким прямо и наглядно покажет Иван Яковлич это духовное их несчастие, покажет впрочем так, что как будто именно он виноват в духовной жестокой обиде, которую они сами себе сделали своим неразумием: обольет их нечистотами, выгонит вон, и под. Ужас и отвратительность того положения людей, в котором знать не хотят они Сына Божия в своей жизни или в мысли, в котором потому нет места и для любви Отца небесного, почивающей только в Сыне и, ради Его благодати, простирающейся на создания, — выразит иногда этот старичок тем, что становится сам весь — негодование; готов не только «ругаться», но и прибить несчастного безумца [4]. Такие действия его имеют значение, очевидно, более нежели только символическое: символы составляют нечто внешнее по отношению к означенным ими предметам, а в действиях Ивана Яковлича выражается непосредственно мысль и движение его духа.

«Но зачем, скажете, все это не выражать прямо в таком именно значении? Зачем эта темная загадочность, зачем эти записочки, непонятные иногда до отсутствия в них всякого смысла»? — Но ведь делать дело, со всею открытостию его значения и силы, хорошо и кстати было бы вам только тогда, когда находитесь среди готового внимания и сочувствия именно к силе вашего дела. Много ли у нас занимающихся житейскими делами с духовным рассуждением, — с пониманием духовного и в житейских, материальных вещах? Много ли ведущих жизнь духовную, жизнь по благочестию, но так, чтобы уметь или только хотеть и в делах земных прозирать и выдерживать силу духовную, дух и силу Христа, сошедшего ради нас с неба на землю? У нас уж если захотят жить по Богу, — то для таких уж все среды, где труждаются и обременяются разным образом люди, составляют только грешный погибающий мир. Или если уж кто, на практике или по науке, займется делами или вещами, относящимися к земному: то уж он словно чрез Рубикон перешел от всего духовного, Христова. Не говорю уж о том, что у нас русских издревле в обычае и духе — (конечно от недостаточного возбуждения отчетливой мысли в большинстве) прибегать к духовным людям не более, как для узнания «судьбы» (что метко замечено г. Прыжовым). Что же теперь прикажете делать человеку, который живет по Богу, но так что входит и в дух Божией любви к нам немощным и грешным людям, и потому стремится помочь братьям в несении тяготы житейских нужд и дел, в которых обыкновенно всю жизнь проводит человек — помочь именно чрез упрочение духовного значения и за этими делами и нуждами человеческими? Прямо и открыто повести дело — это значит почти только увеличить ответственность людей за духовную их невнимательность и беспечность. «Так пусть же буду я в глазах людей дураком и безумным, — скажет человек вроде Ивана Яковлича, — пока наконец сами люди не образумятся вести по-духовному и житейские свои дела, в которые особенно ныне все погружены»? И в таком случае приточная загадочность (слов, действий или записок) остается единственным средством к возбуждению в людях духовной внимательности и рассудительности, или по крайней мере, только духовного сочувствия. Для этой цели и по тем же причинам, Сам Господь наш, первообраз и основание для всякого истинно-доброго и разумного дела, во время земной жизни, употреблял приточно-загадочный образ речи и действий, имея прямое назначение научать людей истине.

Читавшие статью г. Прыжова в «Нашем Времени» могут из его же примера видеть справедливость моих слов. К восьмидесятилетнему старцу, проведшему более сорока лет в «безумном доме» в непонимании дела его почти от всех, считающих себя людьми умными, пришел человек (говорю о г. Прыжове), с живым направлением и стремлением своей мысли к отчетливости. Это так подействовало на старца, «уставшего» изъясняться только загадками с духовною безотчетностию большинства, что он не желал говорить загадками с г. Прыжовым. Сам г. Прыжов говорит об Иване Яковличе, что кроме ответа «я устал», он еще сказал кое-что очень обыкновенное, потому что видел около себя образованных людей. Так, изволите видеть, старец не прочь бы от того, чтобы объясняться просто или по-обыкновенному с разумеющими. Но вот, в разумении г. Прыжова, возникают образы лжепророков, без малейшей у себя тени искусства разузнавать этого рода людей; он ищет в Иване Яковличе (однако, по собственному его признанию, не заметил) «каких либо особенных остатков древнерусского язычества», сам однако еще не имея в виду истинной сущности и силы язычества. Как теперь прикажете Ивану Яковлевичу завести понятную беседу с таким мыслителем, когда не видно общей для того и другого среды мыслей, нужной для обоюдного их обмена? Не пуститься ли в продолжительные и, может быть, напрасные толкования, что сила язычества состоит собственно в принятии основных для мысли и жизни идей или начал помимо истинного всеначала, которое христианам уже прямо ведомо во Христе Боге; что без разумения такой силы язычества, выражавшейся в древности по ее чувственно-образным воззрениям в грубом идолопоклонстве, можно и с специальным изучением остатков древнего язычества повторять ту же силу язычества — только уж более по духовному, согласно с нынешним характером воззрений; — что в особенности труженику мысли и слова, делающему свое дело и в христианстве помимо Христа Сына Божия, вне Которого нет места ни благоволению Отца небесного, ни Духу истины и жизни, — предлежит неизбежная опасность работать только для отвержения, подвергаясь обольщению именно от лжепророческих лестчих духов??… Вместо всего этого, по роду подвигов веры и благочестивого человеколюбия Ивана Яковлича, вернее и проще было ему безмолвно войти в духовное соучастие тех движений и страданий Христовой любви, как за подобные грехи мира возлюбленный Сын Божий ощущал на кресте Сам оставление от Своего Отца, соделавшись точно клятвою и грехом за достойные вечно отвержения наши мерзости и заблуждения; это поприще и вернее привлекает к нам ту милость Божию, чтобы Отец небесный еще потерпел нас и, ими же весть судьбами, направил вашу мысль и слово и всю жизнь — к истине. И вот Иван Яковлич побеспокоил г. Прыжова только таким выражением своего глубочайшего общения в духе Христовых горчайших страданий и скорбей крестных, которое сделало лице его «придавленным» и до того чуждым мягкой привлекательности, что у г. Прыжова «не достало духа его рассмотреть». Ведь это тоже загадка и притча для г. Прыжова, вроде записочек Ивана Яковлича.