Крестьянская война под руководством Пугачева

В трезвом, спокойном, сдержанном, смиренном колоднике, пострадавшем за «крест и бороду», вряд ли кто мог увидеть будущего вождя крестьянской войны. Казанский губернатор фон Брандт в своем письме в Сенат расценивал разговоры Пугачева с Филипповым о своих планах в отношении яицкого казачества как пьяную болтовню невежественного казака и считал возможным наказать его кнутом и отправить на постоянное жительство в Сибирь.

Петербург санкционировал предложение казанского губернатора. По именному указу Екатерины II приказывалось «учинить» Пугачеву «наказание плетьми», отправить в Пелым, «где употреблять его в казенную работу… давая за то ему в пропитание по три копейки в день». Письмо генерал-прокурора Вяземского с «именным повелением» императрицы Брандт получил 3 июня, но «исполнение по тому указу не было учинено» — 29 мая Пугачев и его товарищ по заключению Дружинин, подговорив одного солдата и напоив до пьяна другого, бежали в кибитке. Это был четвертый побег Пугачева.

О бегстве Пугачева Брандт не торопился сообщить в Петербург, но когда эта весть все же пришла в столицу, на этот раз в Петербурге, лучше, чем в Казани, поняли, какую опасность представляют действия уроженца Зимовейской станицы, беглого донского казака Емельяна Ивановича Пугачева.

Уже тогда кое-кто в Петербурге понимал, что Пугачев — «пронырливый и в своем роде прехитрый и замысловатый». Пока шла переписка об «утеклецах», Пугачев через Алат, Котловку и Сарсасы по Каме вернулся на юго-восток, проехал мимо Яицкого городка и повернул на Таловый умет. В конце июля или начале августа (между «Петровым днем» и «Успеньевым днем») Пугачев был уже у своего старого знакомого Оболяева.

Пугачев приехал на Таловый умет в кибитке, запряженной парой лошадей. «Платье на нем было крестьянское, кафтан сермяжный, кушак верблюжий, шляпа распущенная, рубашка крестьянская, холстинная, у которой ворот вышит был шелком, наподобие как у верховых мужиков, на ногах коты и чулки шерстяные белые».

Нелегким был жизненный путь Пугачева. «Где да где уж я не был, и какой нужды не потерпел! Был холоден и голоден, в тюрьмах сколько сидел — уж только одному богу вестимо», — говорил Пугачев. Но в жизни его происходит перелом. До сих пор он искал воли, хорошей жизни, искал благодатный край, землю обетованную. Она ему мерещилась на Тереке и в Бессарабии, в Белоруссии и на Иргизе, на Кубани и на Лабе, в «турецкой стороне», как некогда за сто лет до этого пытался разыскать ее в «персидской стороне», у «кызыл-башей» его земляк Степан Тимофеевич Разин.

Поисками вольной, свободной жизни в годы странствий и скитаний Пугачев отдал дань той форме социального протеста трудового люда, его борьбы с крепостнической системой, которая находила проявление в бегстве, в стремлении уйти от этой системы в такие края, где можно было бы укрыться от ее тяжелого бремени. Но именно эти годы скитаний убедили Пугачева в том, что таких земель нет, что «по всей России чернь бедная терпит великие обиды и разорения». Уйти некуда — всюду чиновники и офицеры, суды и тюрьмы, всюду полуголодная жизнь, нищета, страх, неуверенность в завтрашнем дне, всюду насилие, ложь, всюду изломанные, исстрадавшиеся люди, потерявшие веру в справедливость и честность. Пугачев стал понимать, что уйти от этого мира гнета й нищеты некуда, и единственный способ добиться воли — это бороться с этим миром и ниспровергнуть его. В своих скитаниях, сталкиваясь с крестьянами и солдатами, работными людьми и колодниками, казаками и раскольниками, Пугачев все больше убеждался в том, что народ подобен пороховому погребу.

Кто поднесет факел?

У Пугачева нашлось достаточно мужества, смелости и умения для того, чтобы поднять и возглавить крестьянское восстание.

Начало крестьянской войны. Осада Оренбурга

Пребывание Пугачева на Таловом умете у Оболяева и посещение им Пьянова не остались без последствий для Яицкого городка.

Таясь, «с опаской» казаки передавали друг другу вести, что «государь был у Пьянова в доме». О слухах, будораживших казаков, знали и власти. Вельможный Петербург нервничал. По указу Военной коллегии, Рейнсдорп разыскивал Пугачева, а комендант Яицкого городка Симонов выслал для поимки опасного «утеклеца» «пристойные команды».

Но Пугачев не собирался покинуть Яик. Тяга к яицкому казачеству, которое только недавно поднималось да и теперь еще не успокоилось, привела Пугачева вновь на Таловый умет Ереминой Курицы. Только теперь нашел здесь себе приют не донской казак, не купец, а «государь Петр Федорович». Весгь о том, что на постоялом дворе «объявился» сам государь, стала распространяться среди казаков. Верили ли казаки, что в простом крестьянском платье, в посконной рубахе стоит перед ними подлинный «Третий император» — Петр Федорович? Скрывал ли перед ними Пугачев то, что сам он — плоть от плоти и кровь от крови казачества, а отнюдь не чудом спасшийся от рук убийц, подосланных его женой Екатериной, голштинский герцог и «случайный гость русского престола» Петр III?

От первых яицких казаков, отозвавшихся на его призыв, Пугачев имени своего не таил, открылся перед ними в том, что он простой донской казак, Емельян Иванов Пугачев, содержался в Казанской тюрьме, откуда бежал, скитался по степям и теперь ищет убежища от преследующих его властей.

Казаки не придавали особого значения тому, кто был перед ними — подлинный император Петр Федорович или донской казак, принявший его имя. Важно было то, что он становился знаменем в их борьбе за права и волю. «Лишь быть в добре… войсковому народу», — так рассуждали казаки. Им, видимо, даже нравилось, что «государь» — свой брат, простой казак. Вот почему в поведении казаков по отношению к Пугачеву первое время наблюдается какая-то странная смесь уважения, оказываемого государю, с обращением, характерным для людей, равных друг другу. Говорили с ним «без опаски», ходили в шапках, сидели рядом, и «государь» еще не давал целовать руку.

Но так было только в отношении тех первых примкнувших к Пугачеву казаков, которые должны были знать правду. Кто приходил позднее, тот заставал на умете «императора Петра Федоровича», который показывал «царские знаки» — память о тех временах, когда у него болели грудь и ноги. И казаки верили или делали вид, что верят и ему самому, и «царским знакам», которые, как полагал русский люд, отличают царя от простого смертного. Так казаки решили «принять в войско появившегося государя, хотя бы он подлинной или неподлинной был». Пугачев привел приехавших к нему казаков к присяге. Достали складни (иконы), и, стоя на коленях, казаки поклялись в верности «государю». «Государь», тоже став на колени, обещал жаловать яицких казаков рекой Яиком с притоками, лугами, землями, угодьями, солью и восстановить все их вольности.

С Талового умета Пугачев переехал на хутор братьев Кожевниковых, оттуда на реку Усиху. Сюда съезжались «верные» люди: казаки В. Коновалов, И. Почиталин, И. Харчев, К. Фофанов и другие, калмык Сюзюк Малаев, татарин Барын Мустаев, башкир Идыр Баймеков, его приемный сын туркмен Болтай. Иван Почиталин стал первым секретарем неграмотного Пугачева, а «толмач» Болтай — «писцом татарского языка».

Первые пугачевцы действовали решительно и энергично, стремясь «подправить орлу крылья»: к Пугачеву стекались казаки, верные ему. Казаков, согласных «принять» Пугачева, становилось все больше. Старики из «войсковой стороны» разрабатывали план выступления Пугачева, когда все «пойдут на плавную» (лов рыбы).

Но и власти не дремали. К хутору Кожевниковых, где не так давно жил Пугачев, спешил отряд правительственных войск. Пугачев, узнав об этом, скомандовал: «Казаки, на кони!».

Выехали в степь, но куда путь держать? Поехали на хутор к Толкачевым. Пугачев волновался — ведь они ехали на хутор «собирать народ», а у них не было никакого письменного обращения к народу. «Ну-ка, Почиталин, напиши хорошенько», — обратился он к своему будущему секретарю. Казаки остановились в поле, и Почиталин «писал, что хотел». Он знал, что Пугачев обещал казакам «реки, моря, леса, крест и бороду», «ибо сие для яицких казаков надобно», и, естественно, писал первый манифест в силе обещаний «Петра III». Наконец, манифест был составлен. Его надобно было подписать «государю», но Пугачев был неграмотен. Однако обычная находчивость не изменила ему — он приказал Почиталину подписать манифест, так как ему, «государю», «подписывать невозможно до самой Москвы», а почему — «в этом великая причина». Тут же Почиталин зачитал манифест. Всем казакам он «понравился больно», и они в один голос говорили, что «Почиталин горазд больно писать».