Записки Степняка

Василий Мироныч не только сам не живет "мирскими" интересами. Он открыто презирает "мирские" установления и видит в "мире" один лишь "беспорядок". О Трофиме, стоящем за "мирские" начала, он отзывается как о мужике "блажном" и относится {X} к нему с несомненной антипатией, вполне разделяемой, со своей стороны, Трофимом.

В то же время именно кулаку Василию Миронычу, его корыстным устремлениям обязана своим существованием школа в Березовке. Все хлопоты перед земством об открытии школы ни к чему не привели. Но Василию Миронычу в его торговых операциях обойтись без грамоты, без умения считать было уже невозможно. Ему нужны стали грамотные помощники. И, сам неграмотный, сына своего он отдает учиться и не жалеет денег, хоть и небольших, которых это обучение ему стоит. Так входит в первую же книгу Эртеля чрезвычайно характерный и существенный для всего его творчества мотив - мотив внутренней связи общественного прогресса с развитием капиталистических отношений, к чему мы еще вернемся.

Трофима, отстаивающего традиции "мирской" жизни, "мир возносил... как знатока и поборника старых преданий", однако "не потому, чтобы и сам был проникнут духом этих преданий, нет,- этого совсем не было. Он возносил его потому, что чувствовал какое-то младенческое, наивное благоговение перед ними - благоговение, похожее, пожалуй, на ощущаемое перед какой-нибудь святыней, даже с примесью некоторого суеверия. Но вместе с этим суеверным благоговением перед стариною... мир и не пытался подражать ей, не пробовал жить по старине. По его: "Не те ноне времена!.. Тогда житье было совсем особливое..." В самой крестьянской среде отношения между людьми складываются так, что, испытывая еще благоговение перед проповедью Трофима, следовать этой проповеди мужики не могут. Так обстоит дело даже у березовцев, у которых прежде "общинные инстинкты" были особенно сильны и которых за это их соседи раньше звали "дружными", "мирскими людьми". Если и возникают в каких-нибудь особых и редких случаях вспышки старых "общинных инстинктов", то они оказываются недолгими, а затем и вовсе исчезают. И сам Трофим сознает, что "времена ноне - самые что ни на есть развратные..."

Покидая Березовку, Степняк уже видит, что мирное сочетание традиций, воплощаемых Трофимом, с "линией", которую представляет Василий Мироныч, невозможно. Кому-то из них обязательно предстоит победить, кому-то потерпеть поражение. Процветание Василия Мироныча, упадок хозяйства Трофима не оставляют никаких сомнений в том, что и кого именно ждет.

Дальше Степняку доводится увидеть, как буржуазные отношения, отношения по принципу "человек человеку - волк", про-{XI}никают в семью, снимают человеческое содержание во взаимных связях между людьми. Тихий "мужичок Сигней", нисколько не задумываясь о справедливости или несправедливости своих поступков, под видом "вызволения" ставит в кабальную от себя зависимость своего свата Гришку. Чужими и даже ненавидящими друг друга оказываются тот же Сигней и его сын Митрофан. Не испытывающему нужды сыну приказчика Пармену кажется странным и ни с чем не сообразным, когда его подозревают в том, что он собирался жениться на крестьянской девушке без приданого, хотя бы она была необыкновенно хороша собою и нравилась ему. Пармен с достоинством и абсолютным сознанием своей правоты объясняет рассказчику, что женился он, собственно, на деньгах, "салопе лисьем, платке дредановом, трех платьях шелковых, перине", да еще на умении своей невесты в делах "любого купца за пояс заткнуть". И о смерти красавицы, которая когда-то ему нравилась, Пармен вспоминает с совершенным равнодушием. Человеческое в нем уже полностью съедено денежным - никто не заставлял его жениться на Акулине, ему самому даже в голову не могла прийти возможность предпочесть Ульяну трем сотням рублей, салопу, перине да квалифицированной помощи в грабительских делах. Если автор "Записок охотника" боролся в первую очередь со злом насилия - прежде всего насилия внеэкономического над мужиком, то автор "Записок Степняка" открывал зло в проникновении власти денег, власти буржуазных отношений в характер, в душу самого мужика.

Реформы 60-х годов многими даже прогрессивными русскими писателями были восприняты как полная и окончательная утрата всем дворянством в целом какой бы то ни было роли и в экономической и в политической жизни страны. "Оскудение" - так назвал Сергей Атава (Терпигорев) книгу о судьбах дворянства в пореформенную эпоху. К оскудению и вымиранию сводилось, с точки зрения Терпигорева, все, что досталось на долю дворянства после падения крепостного права. И, пожалуй, Эртель был в 70-80-х годах одним из очень немногих, кто не принадлежал к революционному лагерю и все-таки увидел, что землевладельцы как класс сохранили и после реформ ключевые позиции в обществе.

Да, конечно, далеко не все из дворян сумели примениться к новым обстоятельствам, увидеть те возможности, которые в них таились. Переходит Визгуновская экономия от помещиков Чечоткиных к купцу Мордолупову. В "жертву поземельным банкам" и {XII} на разорение обречен не желающий и не умеющий действовать помещик Михрюткин - одного дворянского происхождения в новое время оказывается мало. И в конце рассказа о Михрюткине мы присутствуем при "отходной" таким хозяевам: "Спи, младенец мой прекрасный, - смеясь, обратился господин Карпеткин к господину Михрюткину, баюшки-баю... Спи, наработался... Прошло твое времечко..."

Но рассказ, в котором действует Михрюткин, называется "Два помещика". И слова: "Прошло твое времечко" произносит вовсе не купец, а тоже помещик только иного, чем Михрюткин, склада. Господин Карпеткин - "применившийся" помещик, увидевший и в новых условиях колоссальные возможности для своего процветания. Он один из наследников михрюткинских богатств в пореформенное время. И Карпеткин сейчас полон бьющей через край жизненной энергии.

"Ай, люли, под кусточком!" - отозвалось далекое эхо.

- Ведь это девки в саду-то! - вскрикнул плотоядно усмехнувшись, господин Карпеткин и, схватив фуражку, опрометью побежал с балкона". Так расстаемся мы с господином Карпеткиным. Ему нечего унывать. И к умиранию он вовсе не готовится.

Развитие буржуазных отношений несло конец помещичьей "обломовщине", но развитие это шло в России таким путем, что у людей привилегированного сословия были все возможности приспособиться. Присутствие в эртелевском рассказе рядом с Михрюткиным господина Карпеткина очень точно передает одну из характерных исторических особенностей шествия капитализма в России.

Добролюбов находил в произведениях Тургенева выражение главным образом "морали и философии" времени. Это необыкновенно верное наблюдение. Тургеневские "два помещика" в одноименном рассказе из "Записок охотника" это прежде всего люди недостойные, недостойные по своим моральным качествам, по своей нравственной философии. В "Двух помещиках" Эртеля нравственно-психологические черты характеров Михрюткина и Карпеткина связаны самим писателем с общественно-экономическими условиями периода наступления капитализма. В результате не только открывается своеобразие общественных отношений новой эпохи, но и в огромной степени углубляется представление о "механизме" взаимодействия характеров {XIII} и обстоятельств, о возможностях литературы и исследовании этого "механизма".

Проблема судеб дворянства в пореформенное время имела для автора "Записок Степняка" социально-экономическое содержание и в том смысле, что Эртель ясно видел, как по-разному отразилось падение крепостного права на положении различных по своим экономическим возможностям групп дворянства. Реформы открывали новые пути и возможности прежде всего перед владельцами сотен и тысяч крепостных душ. Их хозяйства легко приобретали характер "агрономической промышленности", как сказал Толстой в "Анне Карениной" о поместье Вронского. Размеры землевладения у многих крупных помещиков после реформы даже значительно выросли. "И ни с кем так безжалостно не поступил шестьдесят первый год, ни на кого не обрушился он с такой сокрушительной стремительностью, как на несчастных "малодушных". Подобно железной метле прошла по их скученным усадебкам эмансипация и разогнала по широкому лицу земли русской горемык - владельцев. Почва из-под них как-то сразу ушла и ухнула в какое-то бездонное "далеко".