Ошибка канцлера

– Вот и говорю, сил моих сидеть тут нету. Теперь дяденька тебя прислал двором моим ведать. Гофмейстер! Выходит, не видать мне больше Москвы.

– Чтой-то ты, государыня! Это девка с посиделок в дом родительский ворочается, а замужней бабе туда дороги нету, разве что погостевать. Будто сама не знаешь. Да и на что она тебе, Москва? У тебя теперь свой дом, свой двор, свое царство.

– Ну уж и царство – слова одни!

– А ты не спеши, герцогинюшка, торопиться-то только блох ловить хорошо. Глядишь, обживешься да так заживешь – любо-дорого. Ни тебе забот, ни тебе хлопот, ни над тобой хозяев. Для того я и прислан. А ты живи себе припеваючи.

– Петр Михайлыч, батюшка, объясни ты мне хитрость эту, никак в толк не возьму. Ведь курляндцы мне по сорок тысяч рублев в год содержания платить обещались как герцогине ихней, сами копейки не платят, а говорят – в расчете.

– Да видишь, Анна Иоанновна, дяденька твой Петр Алексеевич как придумал. Курляндцы, известно, платить не станут. Так вот вместо денег государь двенадцать имений у них вроде как в залог взял, чтоб доходами пользоваться. Вот и велено мне, чтоб не обхитрили тебя, поместьями-то и заняться. Не женское это дело.

– А жалованье-то какое тебе положить? Деньги у меня, Петр Михайлыч, должно сам знаешь, считаные, пересчитаные.

– И опять не твоя забота, матушка, – государь из своей казны все уладил.

– Значит, и слуга ты не мой, а государев, ко мне для догляду приставленный.

– Эк слово какое сказала! А как же Василий Юшков при твоей матушке всеми делами заправляет? Тоже, чай, на государевом жалованье, а нешто царица Прасковья Федоровна когда в нем сумлевалась?

– Боле чем самой себе верит.

– Видишь! А на меня, матушка герцогиня, ты и вовсе зря подумала. Мы, Бестужевы, почитай, четверть века твоему семейству служим.

– Верно, долгонько.

– Да разве слуга службу выбирает. Куда пошлют, там и служит.

– Теперь, значит, у меня будешь.

– Выходит. А уж какой слуга я тебе буду, ты по делам моим, государыня, суди.

– А почему государь ко мне тебя-то выбрал?

– Мне государевы мысли неведомы. Однако полагаю, по причине, что Европу повидал, чужие страны. Знаю, как двор герцогский поставить.

– А страны-то какие?

– Берлин. Вену.

– По делам был аль обычаев посмотреть?

– По делам, само собой, по делам.

– А теперь ко мне. Выходит, не без дела – не из-за одних же поместий: где посеять, где убрать.

– Государыня, мне у тебя служить, так что и скрываться от тебя нечего. Ездил я по Европе царевича сватать.

– Алешку-то? И что ж, это ты ему принцессу Шарлотту-то сыскал?

– Я, государыня.

– Какая ж она, расскажи, Петр Михайлыч, Алешке-то пара аль нет?

– Да что говорить, государыня. На четыре годка царевича помладше. Шестнадцать ей только-только стукнуло. Тоненькая такая, – того гляди, переломится. Личико-то бледненькое, узенькое, нос длинноват, а губы большие, алые и глаза темные. Про волосы не скажу – в куафюру уложены были пудреную. Субтильная, видно, от голосу громкого, кто что обронит, вздрагивает и все плечиком поводит: мол, недовольна, – а вслух не говорит. На всю их фамилию Брауншвейгскую очень похожая: чистый отец, герцог Людвик, только что понежнее будет.

– А я вот на батюшку совсем непохожая. Скажи, Петр Михайлович, у матушки и до нас с сестрицами детки были?

– Как же, две дочки. Одна годок прожила, другая того меньше: не дал Бог веку. Зато вы вон все какие красавицы писаные матушке на утешенье выросли.

– А Василий-то Юшков когда к матушке на службу пришел – перед Катерининым рождением, что ли?

– И охота тебе, герцогинюшка, голову по-пустому ломать. Кто нас, слуг ваших верных, доглядит – когда пришел, когда ушел.

– Юшков-то не ушел.

– Служит верно. Государю на глаза не попадался, гневу царского не навлек – вот и живет.

– Да, служит верно. Просилась я у матушки еще в Измайлове пожить, таково-то строго приказал, что, мол, противу государеву указу царице не след челом бить. Матушка государя слушает, да и Юшкову не перечит. Сына вот он со мной прислал. Верить, значит, сынку-то, говоришь? Да и то правда, кому-никому верить надо.

– Надо ли? Не знаю, матушка. Верить себе можно, да и то не в каждый час. Самого себя и то опасаться приходится: слаб-от человек-то.

– Да еще тебя, Петр Михайлыч, спросить хотела: а денег у меня теперь вдосталь будет?

– Это как его императорское величество повелит.

– Да ты что? Коли соберешь с поместий-то этих закладных, значит, и будут у меня деньги.

– Сколько государь положит. Он один и живота и смерти вашей, герцогинюшка, хозяин. Так-то.

...Третьяковский каталог не грешит многословием: «Бутковский, Артемий. Художник середины XVIII века». Но еще за полстолетия до появления этой скупой строки в печати были приведены куда более подробные и точные сведения. Не каждому доставалось стать предметом исследования на страницах самого популярного и серьезного искусствоведческого журнала дореволюционных лет – «Старые годы»! У Бутковского к тому же воспроизведена одна из его работ. С годами накопились и другие архивные материалы.

Прежде всего не просто Артемий – Артемий Николаевич. И как могло быть иначе – без отчества, когда речь шла ни о каком не крепостном, но обедневшем украинском шляхтиче. Не хватало средств вступить на военную службу. Не было протекции занять место с окладом по гражданской. Зато не существовало в семье и никаких предубеждений, чтобы заняться живописным ремеслом. Шляхтичи Левицкий и Боровиковский не составляли в свои годы исключения. Бутковский обучился «на собственном коште», чтобы уехать из родного Киева искать удачи в столице. В украинских архивах его имени, по-видимому, не сохранилось.

Слов нет, это совсем немного для искусства середины XVIII века – навыки рисунка, наработанные на бесконечном копировании гравюр, и ловкость в сочинении декоративных композиций. Но к ним добавлялось врожденное чувство цвета, сочная, теплая гамма, так напоминавшая украинские росписи. А ремесленническая ограниченность искупалась происхождением – шляхетство помогает Бутковскому оказаться в Петербурге среди художников, работавших для Коллегии иностранных дел.

Великий канцлер умеет наживать врагов, но умеет и приобретать благодарных. Бутковский незамедлительно выполняет заказ осужденного Бестужева-Рюмина на копию, хотя любая связь с государственным преступником могла повлечь за собой слишком серьезные последствия. Тем более охотно соглашается устроить школу крепостных художников, когда оправданный Екатериной II бывший канцлер снова обретет свободу и почти былое положение при дворе. Почти – потому что, нарочито радушно распахивая перед жертвой гнева своей предшественницы двери дворца и даже личных апартаментов, куда Бестужеву-Рюмину отныне разрешено было входить в любое время без доклада, новая императрица меньше всего думала об услугах престарелого дипломата. Ему следовало удовлетвориться внешними знаками благоволения и монаршей милости, в остальном оставалось развлекаться по собственному вкусу, не тревожа императрицу.

Меценатство – оно всегда было в моде при русском дворе, но им никогда не грешил Бестужев-Рюмин. Школа Бутковского – новость в привычном распорядке его жизни. Учеников немного. И их главное дело – копии портретов канцлера. Единственное дело! Федор Мхов, Федор Родионов – эти имена стоят на повторениях титовского оригинала, вернее – были поставлены на них в 1763 году. От Бутковского требовалось лишь сообщить необходимые навыки копиистам. Он удачно справится с обязанностями, заслужит самые лестные отзывы Бестужева-Рюмина, которые послужат превосходной рекомендацией на будущее. После смерти своего покровителя он поступит в штат Герольдмейстерской конторы и почти сразу станет руководителем ее художников.

Искусство ли это? Во всяком случае, мастерство. Герольдмейстерская контора занималась придумыванием гербов вновь испеченных дворян и титулованных особ. Ее устраивает еще Петр I, пригласивший для сочинения геральдических композиций по общеевропейскому образцу итальянца графа Санти, контору поддерживают и все последующие венценосцы. Рекомендация Бестужева-Рюмина имела значение не для одной конторы – Бутковским не пренебрегла и сама Екатерина.