Русь нерусская (Как рождалась «рiдна мова»)

Как следует из документа, министр внутренних дел П. А. Валуев вовсе не являлся украиноненавистником, каким хотят представить его сегодняшние украинизаторы. Он был знаком с литературой на малороссийском наречии, отмечал «более или менее замечательный талант» некоторых писателей и не имел ничего против издания по-малорусски художественных книг («изящной литературы»). Мнение «не было, нет и быть не может» принадлежало не министру, а самим украинцам и, конечно же, относилось не к народным говорам, а к «новому украинскому литературному языку», спешно сочиняемому украинофилами.

Не мог не учитывать Валуев и настроения жителей Малороссии. А они требовали, чтобы детей учили именно русскому литературному языку, а не местным просторечиям, непригодным для книги, школы, церкви (и уж тем более не «украинскому» языку). «Пробывал я,— рассказывал видный украинский ученый М. А. Максимович, живя на моей горе (хутор Михайловская Гора в Полтавской губернии.— Авт.) давать нашему деревенскому люду книжицы на нашем просторечии, что же выходило? Каждый раз очень скоро возвращали, прося наших русских книг»  ^{36}. «В России после столиц первые губернии, которые потребляют книги и журналы более всех,— губернии малороссийские (Херсонская, Екатеринославская, Киевская, Полтавская, Таврическая, Черниговская…), а малорусских книг, кроме Шевченко, почти никто не покупает»  ^{37},— писал М. П. Драгоманов галицкому украинофилу В. Навроцкому.

О непопулярности украиноязычных книжек проговорился (видимо, сам того не желая) и известный украинофильский деятель Хведір Вовк (Федор Волков), вспоминавший, как во время учебы в нежинской гимназии ему и другим гимназистам такие книжки — тоненькие копеечные «метелики», учитель-украинофил всучивал в нагрузку, выдавая вместо сдачи при покупке учениками в гимназиальной книжной лавке учебников  ^{38}. Широкую известность получил также случай с приехавшим в малорусское село молодым священником, который обратился к крестьянам с проповедью на народном наречии. Крестьяне очень обиделись, потому что батюшка говорил о Боге тем языком, каким они «в шинке лаются меж собой»  ^{39}.

«Несмотря на литературное предложение, несмотря на весьма замечательные таланты, предлагавшие свои услуги, народ упорно игнорировал свою народность,— с сожалением писал украинофил Ф. М. Уманец.— Ему твердят о том, что из него может выйти нечто великое, а он упорно держится набитой дороги (т. е. не отделяется в национальном и культурном отношении от великороссов.— Авт.). Даже в Подольской губернии, как известно, всего менее испытавшей великорусское влияние, народ не только не стоял за малорусскую грамотность в народных школах, но, как положительно известно людям непредубежденным и поставленным в близкие отношения к народу, был почти против нее. Отцы более чем равнодушно отнеслись бы к грамотности, если бы она преподавалась на малорусском языке, говорили священники, в былое время не чуждые украйнофильства. Дети коверкали свой отлично составленный малорусский букварь для того, чтобы подделаться под общерусский тип»  ^{40}.

Так же и другой запретительный акт — Эмский указ 1876 года был направлен не на малорусское наречие, а на использование его в политических целях. (Одним из непосредственных поводов к запрету явилось издание украинофилами тенденциозного перевода повести Н. В. Гоголя «Тарас Бульба», где слова «Россия», «русская земля», «русский» были заменены на «Украина», «украинская земля», «украинец» и даже словосочетание «русский царь» оказалось замененным на «украинский царь»  ^{41}.) Указ запрещал ввоз в пределы Российской империи малорусских книг, изданных за границей (подразумевались, прежде всего, австрийские издания), и пресекал попытки искусственно распространить сферу действия простонародных говоров на науку и общественную жизнь. В то же время употребление этих говоров не запрещалось там, где их использование было естественным, к примеру, в начальной школе. «Не подлежит сомнению, что было бы крайне вредно как для общенационального, так и для практического образования детей, если бы школа ограничивалась местным наречием; напротив, собственно учебным предметом в народной школе должен быть, как сказано выше, литературный язык. Но в то же время было бы ошибочно, если бы учитель вздумал или совсем не обращать внимания на наречие детей, или старался вовсе искоренить его, или даже стал бы осмеивать его. Такая ревность учителя сбить детей с толку сделает их застенчивыми и молчаливыми. Учитель не должен поселять в детях презрения к их родному наречию, но должен только показывать им, как слова и выражения, употребляемые ими, говорятся и пишутся на литературном языке. Поэтому необходимо, чтобы учитель был знаком с наречием той общины, того округа, в котором находится школа его, но в то же время он должен вполне владеть литературным языком»  ^{42},— отмечалось в одобренной министерством народного просвещения и изданной в том же 1876-м году «Методике первоначального обучения», книге, по которой велось преподавание в учительских семинариях.

«Мы вовсе не исключаем целесообразных средств к облегчению первоначального обучения, определяемых различными приспособлениями к местному южнорусскому просторечию. Но в то же время мы указываем и пределы этих приспособлений, так как повсюдными и общеобязательными, даже в этой сфере обучения, они быть не могут»  ^{43},— отмечал и уже упоминавшийся Гогоцкий.

Не коснулись запреты и литературы (кроме переводной). Художественные сочинения, этнографические сборники, популярные брошюры и т. п. как издавались до запретительных актов, так и продолжали издаваться. Помимо прочего, выходили очередные тома «Трудов этнографическо-статистической экспедиции в Западно-Русский край», хотя выяснилось, что экспедиция осуществлялась под руководством ярых украинофилов, к ее научным целям были примешаны политические, а редактировал «Труды…» П. П. Чубинский (автор гимна «Ще не вмерла Україна»), об антиправительственных настроениях которого властям было прекрасно известно.

Правда, был наложен запрет на «интеллигентские сюжеты» (т. е. на такие произведения, где представители высших классов изъяснялись на украинском языке). Но, как признавали сами украинофилы, этот запрет лишь удерживал украинскую литературу в рамках реализма, поскольку культурных людей, говоривших на мове, просто не существовало в природе. «Многие сознательные украинцы не умели говорить по-украински, и даже вожди украинского движения по-украински только шутили, а в серьезных общественных делах пользовались московским языком,— писал, например, видный политический деятель, один из организаторов Центральной Рады, заместитель ее председателя, министр в одном из центральнорадовских правительств, а позднее — историк украинского театра Д. В. Антонович (сын В. Антоновича).— Фактически перед 1876 годом, перед запрещением интеллигентских сюжетов, украинская литература, за очень небольшим процентно исключением, не выходила за рамки простонародных сюжетов, так как не чувствовала в этом надобности. Украинские писатели, взявшись за сюжеты не сельской жизни, употребляли московский язык. В конце концов, в те времена и в тех обстоятельствах выработалось в обществе такое настроение, что и пьеса из интеллигентской жизни на украинском языке, и просто интеллигенты в европейской одежде, которые заговорили бы на сцене по-украински, вызвали бы смех у зрителей, и это не только у врагов украинского движения, а и у сторонников его, даже иногда у людей, которые считали себя сознательными украинцами. Сама недоделанность украинского языка была тогда препятствием интеллигентскому сюжету, а обычный в наши времена литературный язык даже со стороны самих интеллигентных украинских граждан вызвал бы возмущение своей искусственностью и выкованностью»  ^{44}.