Европа в пляске смерти

Я говорю о Бельгии, которой «благодарная» Франция соорудила теперь маленькую, почти игрушечную столицу в Сент-Андресе под Гавром.

Сам Гавр полон сейчас бельгийцев.

И раз нашему брату журналисту почти совершенно невозможно заглянуть в Бельгию оккупированную, поеду в Бельгию-изгнанницу, чтобы с почтительным состраданием заглянуть в эту рану человечества.

По дороге в Руан

На ловца и зверь бежит. Долго выбирал я купе в густо занятом экспрессе Париж — Гавр и попал, вероятно, в самое интересное.

Действительно, едва выехали мы за Версаль, как четыре соседа моих начали разговор одновременно интересный — и объективно — по сведениям, которые можно было почерпнуть из беседы, — и особенно субъективно — по чувствам, которые прорывались в словах и интонациях моих типичных собеседников.

Тем-то они были интересны, что типичны.

Действующие лица диалога выяснились очень скоро.

Один был добродушный, в меру своего звания резервиста, бравый французский территориальный пехотный офицер. Другой — коммивояжер магазина «Au bon marché». Рыхлый, мирный, по-французски тонкий и культурный, великолепный образчик демократического буржуа, культивирующего комфорт и систему «односыновнего брака».

Третий на вид был похож на актера, а в петлице имел синюю ленточку. Выяснилось, что это было лицо, имевшее возможность порассказать интересные вещи: он был муниципальный советник города Нанси.

Наконец, четвертый был бельгиец. Прежде я замечал, что бельгийский валлонец, если он блондин, всегда включает в свой организм достаточно фламандской флегмы, чтобы быть медлительно-уравновешенным.

Но момент меняет людей и расы. У моего бельгийца было явное разлитие желчи. И черт возьми! Кто посмел бы за это его упрекнуть?

Разговор начал муниципальный советник, оторвавшись от газеты.

— Вот так война, — сказал он, — немцы ничего так не хотят, как подорвать нашу индустрию. Первое, что они предпринимают повсюду, — разоряют фабрики и заводы, разрушают машины. Их артиллеристы остаются нашими торговыми конкурентами. Сразу видно, что их офицеры в мирное время были коммивояжерами.

— В значительной мере вы правы, — ответил офицер, — но надо принять во внимание общее артиллерийское правило: все, что видно на поле битвы и что способно послужить прикрытием врагу, должно быть разрушено. Часто наши собственные артиллеристы с болью в сердце должны до основания разрушать французские же фермы и деревни.

Рыхлый человек от «Bon marché» вдруг взволновался и восхитился:

— Приятно, приятно видеть офицера, — сказал он, — который старается остаться объективным. А пруссаки? Защищать их и трудно, и не стоит. Но не наделали ли они достаточно позорных дел, чтобы лучшим оружием нашим стала правда без преувеличений, диктуемых местью и ненавистью?

Я невольно с интересом стал смотреть на этого французского коммерсанта-наемника.

— Так часто слышишь вопли и жалобы, — продолжал рыхлый седой человек, и бесформенный нос его покраснел от волнения, — что невольно спрашиваешь себя порою: да разве мы все еще слабейшая сторона? Не будем преувеличивать. Уверяю вас: трудовое население не преувеличивает. Я вчера был в Бетюне. Накануне было убито и ранено 40 человек. При мне 8-10 снарядов упало на город. Но все спокойны. Наши удивительные сограждане заняты делами, а детвора играет на тротуарах.

— Как, — перебил нансийский советник, — разве власти не рекомендовали гражданскому населению покинуть Бетюн?

— О, да! И многие уехали. Но их с лихвой заменили беглецы из деревень. Не думаете ли вы, что это так легко — покинуть очаг? Куда бежать? До последней крайности большинство предпочитает оставаться дома, хотя бы и под бомбами. Копи в Брие работают, хотя снаряды долетают туда часто. Мирное население Франции мужественно. В его изумительном спокойствии, уверяю вас, — один из главных залогов нашего конечного успеха.

Тогда офицер со слов своих знакомых стал передавать об ужасах медленной смерти Арраса ¹ и о том, как цеплялось население за его развалины. Когда рухнула знаменитая башня «Le grand beffroi d'Arras», несмотря на дождь снарядов, жители побежали на площадь, а женщины долго плакали над грудой камней.

Невольно им от этой страшной картины хотелось повернуться к утешительной надежде. Стали говорить о последних официальных сообщениях, об уверенности в конечной победе.

— Но она далась трудно! — воскликнул офицер. — Шарлеруа ²! Какой ужас! Кто только не думал, что это новый Седан ³! Только нам удалось потом оправиться…

Бритое лицо муниципального советника с восточной границы передернулось.

— А, Моранж! — воскликнул он. — Я объездил окрестности, ибо по поручению президента мусье Мирмана мы старались успокоить мэров маленьких бургад ⁴…Я ничего не мог понять. Сотни ружей, тысячи патронов повсюду. Они бросали все и бежали, бежали! Ими овладела паника, они бежали в тупом страхе. Я встречал наших солдат в ста километрах от фронта: у них были сумасшедшие расширенные зрачки, бледные лица с трясущимися губами; они повторяли: «Нельзя, невозможно, это сверх сил человеческих!». С тех пор французы доказали, что это не сверх их сил, они поднялись до уровня самоотверженности, требуемого войной, а теперь наши солдаты среди всех этих ужасов как будто в своей атмосфере, шутят, веселы. Но как было тяжело тогда. Ведь вы знаете, что южане дрогнули. «Matin» ⁵ был прав. Бежали марсельцы. Другие их упрекали. На этой почве возникли дуэли между офицерами. Ужасные, ужасные дни.

— Южане! — перебил бельгиец, ноздри его длинного носа раздулись, а лицо стало красным. — Северные французы не очень-то уважают южных солдат! Это северяне грудью сдерживают врага!

Последовало молчание. Я оглянулся на трех французов. Все они были как будто сконфужены и немного раздражены. Нет! Если война раздробила человечество на нации, пусть не удастся ей по крайней мере раздробить нации на племена.

Между тем бельгийца прорвало. Он говорит теперь с запальчивостью итальянца об ужасах в Бельгии.

— Все правда! Все правда!.. Они расстреливали мужчин из митральез ⁶. Шпион, живший раньше в Льеже, встретив знакомую красивую даму, потребовал, чтобы она шла с ним, и крикнул ей: «Разве вы хотите, чтобы я донес на вашего мужа?». Да, да!.. Они насиловали всюду наших женщин. Клянусь вам честью: их офицеры насильно водили к себе даже мальчиков. И если бы вы видели, что сделали они в Лувене, Термонде, вы сказали бы, что сказал весь наш народ: «Вечная ненависть Германии!».

— Ну все же, — перебил человек из «Bon marché», — мы не станем разрушать Кёльнский собор.

— Вы думаете? — кричал бельгиец. — Я надеюсь, что наши подымутся над приличиями и будут слушать только голос ненависти!

Бедный, бедный маленький бельгиец! А в Брюсселе он был старшим клерком нотариуса!

Вот уже и нансийский советник идет на уступки.

— Нет, — говорит он, — ответить должны власть имущие. Да не мешало бы расстрелять пару профессоров из подписавших известное воззвание.

Но «Bon marché» не уступает: «Полно, полно! Выждем после войны один месяц. Постараемся вести себя в течение его по-французски, а потом спросим этих профессоров: „Стыдно? Ведь стыдно вам?“. Ах, милый, милый французский Бомарше!»

Разговор переходит на английских солдат. «Нанси» старается отнестись критически: «Нельзя импровизировать солдат».

Но тут бельгиец преображается. Все нравится ему в Томе Аткинсе ⁷: «Ach, le beau soldat, ach, le beau soldat! — восклицает он. — Это самый дорогой, но и самый великолепный солдат! Нельзя импровизировать? Но это избранные. Это волонтеры. И англичанин — спортсмен: он овладеет в 100 дней тем, для усвоения чего нужно 1 1/2 года континентальному типу. Мне рассказывали такой факт: батальон шотландцев, изнемогая, отбивал атаку втрое сильнейшего врага. Полковник сказал: „Я потребую подкреплений“. Тогда один сержант повернул к нему раненую голову: „Подождем 10 минут, парни из 2-го батальона еще не допили чай“. Через 10 минут 2-й батальон кончил пить чай и с громким „Hourra!“ прогнал пруссаков».