Непобежденный еретик

Курфюрст отклонил просьбу Меланхтона о возвращении реформатора в Виттенберг. Он считал, что во избежание конфликта с империей Лютер должен быть «изъят из политического обращения», по крайней мере до следующего рейхстага.

Пройдя через тяжелый искус вартбургских «ночных битв», Лютер готов был к самому неожиданному, самому головоломному повороту событий. Развертывающуюся в Германии смуту он объяснял не мелкими человеческими страстями и кознями, а сущностью реформаторской проповеди, которая не могла не разбудить демонические, сатанинские силы. «Дух истины болезнетворен, ибо истина нелестна, — писал Лютер. — И он повергает в болезнь не просто того или этого человека, но весь мир. И уж такова наша мудрость, чтобы все озлить, онедужить, осложнить, а не оберечь, опосредовать и оправдать, как если бы посреди чистого поля свободной, ясной и готовенькой стояла истина».

Появление в Виттенберге «евангелических радикалов» и «перекрещенцев» Лютер воспринял как событие предвычисленное. Они были для него бесами, противодействовавшими мирному и успешному развитию реформации. Без всякого колебания Лютер уже в начале 1522 года занял по отношению к инициаторам «виттенбергских беспорядков» столь же непримиримую позицию, как и по отношению к самому «антихристову папству».

Одновременно он понимал, что идеи Цвиллинга и Карлштадта, Шторха и Штюбнера — это известная метаморфоза реформаторского учения, от которой нельзя просто откреститься, отмахнуться. «Несчастье так подействовало на меня, — писал Лютер курфюрсту Фридриху по поводу виттенбергских иконоборческих эксцессов, — что не будь я уверен, что явленное Евангелие с нами, я отчаялся бы в деле. Все, что до сих пор огорчало меня в нем, показалось теперь шуткой и безделицей. Я готов, если только это поможет, жизнью заплатить за случившееся».

В конце февраля курфюрст послал в Вартбург чиновника, который должен был спросить Лютера, что, собственно, следует предпринять. В ответ Лютер составил свое знаменитое «письмо князю». «Да знает Ваша княжеская милость, что я возвращаюсь в Виттенберг; я прибуду туда под защитой более высокой, чем княжеская. Я не хочу сказать этим, что не желаю защиты со стороны Вашей княжеской милости. Я полагаю лишь, что мог бы служить защитою для Вас в большей степени, чем Вы для меня. Разумеется, если бы я узнал, что Вы думаете об этом иначе, я не вознамерился бы приезжать. Но, по моему убеждению, в этом деле (пресечении «виттенбергских беспорядков». — Э. С.) нельзя помочь мечом; один бог способен здесь что-либо сделать, помимо человеческой заботы и участия (то есть единственно через проповедь слова. — Э. С.). Поэтому кто более всех верует, тот и защищен более всех. Между тем я чувствую, что Ваша княжеская милость еще слишком слаба в вере, а потому не вижу в Вашей княжеской милости человека, который мог бы меня оберечь и спасти… Ваша княжеская милость сделала уже очень много и более ничего делать не должна».

Письмо Лютера интересно во многих отношениях. Во-первых, знаменателен сам его тон — гордый и независимый. Реформатор, по сути дела, повелевает одному из влиятельных немецких правителей, чтобы тот в своих же собственных интересах отошел в сторону и не вмешивался в острый вероисповедный спор. Во-вторых, Лютер достаточно ясно дает понять, что его твердость в обращении с курфюрстом есть позиция зрелого религиозно-политического деятеля; что он возвращается в Виттенберг со сложившейся и как бы самим богом подсказанной программой действий. Это не программа насилия (меча), а программа проповеднического убеждения (слова). Она не может быть никому препоручена, но требует личного присутствия Лютера в виттенбергской общине.

8 марта 1522 года реформатор, к восторгу своих многочисленных приверженцев по всей Германии, вернулся в Виттенберг, а 9 марта начал проповедовать против анабаптистов и «евангелических радикалов» (проповеди пришлись на предпасхальный великий пост и в немецком лютероведении получили название «постных»; в 1524 году Лютер составит на их основе сочинение «Против небесных пророков»).

Социального идеала анабаптизма Лютер пока совершенно не касается (в личной беседе со Штюбнером он грубо отставляет в сторону всю сословную и имущественную проблематику). В центре внимания оказывается массово-психологический аспект самого пророчествования. Реформатор терпеливо разъясняет, что если истина предъявляется не от Писания, а от кем-то услышанного «божьего голоса», то результатом проповеди, каково бы ни было ее содержание, окажутся мечтательство, фанатизм и идейный разброд. Благочестивые догадки невозможно будет отличить от дьявольских внушений.

Лютер не исключает, что бог посылает отдельным людям экстраординарные личные откровения. Однако явление это настолько редкостно, что его непременно надо доказывать какими-либо прямыми свидетельствами. Тот, кто уверяет, будто он непосредственно един с богом и стоит выше Библии, обязан подтвердить это чудесами [40]. Если пророк не способен к чудотворству, к нему разумнее всего отнестись как к бесноватому. Это не значит, что самозваного глашатая небесной истины надо преследовать или спасать от него самого, как папская церковь поступала с упорными еретиками. Это значит лишь, что от него всем следует отойти. С безумца спрос невелик, но большой грех берет на себя здравомыслящий, который без доказательств ему верит (Лютер снисходителен к неученому ясновидцу Шторху, но непримирим к доктору Карлштадту, который позволил себе подпасть под его влияние).

Реформатор проповедует против «бесовства» и его стандартных орудий — в частности, против примитивной максималистской логики, когда все бесполезное объявляется вредным, все несовершенное достойным гибели, а все недружественное враждебным.

Особое внимание он уделяет различию между злом и орудием зла, выступает против фетишизации вещей и предметов. Возражая иконоборцам, Лютер говорит: «Есть немало людей, которые молятся Солнцу, Луне и звездам; станем ли мы беситься из-за этого и сбрасывать с неба звезды, Солнце и Луну? Вино и женщины многих доводили до беды и терзаний сердца, многих делали дураками и безумцами; будем ли мы по этой причине выливать вино на землю и убивать женщин? Золото и серебро, деньги и имущество посеяли много зла среди людей; должны ли мы на этом основании выбросить их? Конечно же, нет!» Идолы надо разбить в сердце, а кто крушит камни — тот все еще идолопоклонник, но только бунтарского, бесовского склада.

Многие ожидали, что по возвращении в Виттенберг Лютер санкционирует новшества, введенные в богослужение Карлштадтом и некоторыми другими немецкими священниками. Лютер приветствовал лишь устранение жертвенной мессы; что касается других церковных ритуалов, то они, по его мнению, должны не отвергаться, а отмирать по мере того, как изменится сознание верующих. Там, где новшества уже привились, их не следует отменять. Но в других церквах вовсе не надо заводить их приказом и принуждением. «Ради слабости человеческой нужно это сделать, иначе мы погрешим против любви к ближнему».

«Постные проповеди» занимают особое место в наследии Лютера: они проникнуты почти эразмианским пафосом терпимости, рассудительности и антифанатизма. Реформатор требует, чтобы приверженцы «нововерия» строго держались евангельских аргументов, терпеливо размышляли и были снисходительны к чужим чувствам и привычкам.

Проповеди Лютера имели успех. Шторх, Дрексель и Штюбнер удалились из Виттенберга без применения к ним каких-либо санкций со стороны магистрата. Иконоборческие настроения угасли; Габриель Цвиллинг подчинился авторитету доктора Мартинуса. В середине марта советник Иероним Шурф сообщил курфюрсту об установлении «долгожданного покоя и притом без пролития крови».

Из вартбургского заточения Лютер вышел уже не просто реформатором, но энергичным и властным организатором бюргерского реформационного движения, непримиримым к колебаниям, мечтаниям и импульсивным решениям.

Лютер глубоко уважал Карлштадта и в недавнем прошлом ценил его способность к быстрой и резкой перестройке взглядов.