История под знаком вопроса

Во второй части книги, посвященной новым моделям прошлого в новых независимых государствах на развалинах СССР, рассматриваются новые модели прошлого, создаваемые в Армении и Грузии, в Грузии и Таджикистане, в Молдове и Приднестровье, в Беларуси и на Украине. В случае Армении авторы посвященной армянской историографии статьи Александр Искандерян и Бабкен Арутюнян говорят о «карабахизации» армянской национальной истории, о местной историографии на службе этнополитического конфликта, о смещении акцентов в исторических исследованиях, в общем, о том, как здесь история прислуживает политике. Впрочем и о советской версии армянской истории они ничего хорошего написать не в состоянии. Она характеризовалась системой запрета на определенные исторические сюжеты и малоубедительных негативных штампов типа «дашнаки ― национал — предатели».

Кто уничтожает культуру: проститутка ТИ или мифическая фольк-хистори?

Другая бывшая советская республика, оказавшаяся после распада СССР в состоянии ожесточенной внутренней конфронтации (гражданской войны 1992―1996 годов) ― это Таджикистан. Конфронтации, бывшей следствием ломки в советский период традиций и устоев в некогда исламской стране с богатой иранскo-таджикской культурной традицией. Здесь переход в 1929 году от арабского алфавита к латинскому, а в 1940 году к кириллице, сопровождался запретом книг на «арабице», их изъятием и уничтожением. Рустам Шукуров в статье «Таджикистан: муки воспоминания» пишет, что история таджиков и Таджикистана создавались в советское время заново «как модификация русской научной школы», на фоне советизации и русификации. Последняя привела к тому, что таджикский язык был загнан в две резервации: бытовой язык и гуманитарная наука (тоже сильно советизированная). Таджики из «книжного» народа с такими городскими и культурными центрами как Бухара и Самарканд превратились в сельский народ без литературы и даже без письменности. Большевики передали обе культурные столицы таджиков Узбекистану, заселили их узбеками и уничтожили физически интеллектуальную элиту таджиков: за одно владение арабской грамотой людей гноили в концлагерях.

Начавшийся после 1989 года возврат к арабице, к истокам местной и вообще ираноязычной культуры, означал и резкий отход от советских моделей прошлого, новое открытие мусульманской компоненты культуры и раскол общества, приведший к гражданской войне. Произошел также всплеск интереса к зороастрийскому прошлому и к иранскому арийству, к родственным группам населения Афганистана и Ирана. Отличительную черту современного таджикского исторического самоощущения автор видит в максимальной опоре новых моделей прошлого на академические представления востоковедов. Если у большинства других народов бывшего СССР активное историческое мифотворчество не гнушается самобытной и нетрадиционной интерпретацией фактов из арсенала ТИ, селекцией одних и замалчиванием других аспектов традиционного моделирования прошлого, то в Таджикистане происходит восстановление максимально традиционной исторической картины, освобождаемой от идеологических наслоений последнего века. При всей моей симпатии к такому подходу, не могу не усомниться в том, что на этом пути удастся избежать догматизации и искусственности, присущей всей ТИ. На смену политикo-идеологическим химерам могут прийти таковые религиозные и культурнo-исторические.

Третья часть книги посвящена метаморфозам исторического самоощущения на территории Российской Федерации в послесоветское время. Много внимания уделено народам Северного Кавказа и Поволжья с Уралом, но не обойдены вниманием и «русская идея», и русская национальная история. Не останавливаясь на этой обширной тематике, отмечу только, что в третьей статье этой части книги затрагивается и тематика новой хронологии, которая представлена здесь как непрофессиональная, ориентированная на сенсацию, на занимательность сюжета «фольк-хистори», т. е. как история для народа, для широкой аудитории. Термин сей был введен в обиход в 1998 году и воспринимается авторами Еленой Зубковой и Александром Куприяновым как удачная клетка для размещения в ней того хищного зверя, которого они называют «ревизионистским направлением в исторической литературе».

Это еще одно проявление становящегося все популярнее в ТИ обругивания новой хронологии является пропагандистским приемом, позволяющим избежать содержательной конфронтации с серьезной критикой историографии и хронологии (чего с ними спорить, у них же нет диплома историка в портфеле! И, вообще, они фольк-историки). Однако ругань именно такого фасона крайне мало эффективна, ибо она игнорирует многие обстоятельства, сегодня хорошо известные так презираемому традиционалистами «фольку»:

• Писать для народа не только не зазорно, но очень даже почетно, и должно было бы стать одной из основных задач историков.

• Тот факт, что авторы «ревизионистского направления в исторической литературе» вынуждены обращаться напрямую к широкой аудитории заставляет их быть более строгими по отношению к логике и доказательности, чем это принято в основанной на вере в «научные авторитеты» ТИ.

• Именно презрение традиционных историков к читателям, не относящимся к идеологически обработанной догматическим «историческим образованием» части населения, и является одной из причин кризиса современной «исторической науки».

• «Ревизионистское направление в исторической литературе» возникло не после развала СССР, а задолго до оного.

• Это направление не является сугубо российским явлением, а имеет широкую международную базу.

• В течение столетий «ревизионистское направление в исторической литературе» было частью академической науки, замалчиваемой официальной историографией.

Впрочем, Зубкова и Куприянов не столь примитивны, как подавляющее большинство не знающих и не понимающих новую хронологию историков. Они не считают удачной господствующую в ТИ позицию полного закрывания глаз на критику и на вскрытие критиками «слабых мест» и «нестыковок профессиональной историографии» «Авторы — непрофессионалы в отличие от замкнутых на своих узкопрофессиональных интересах историков иногда предлагают свежий взгляд на события и исторические персонажи», а нейтралитет историков (хорош нейтралитет! Раз не расстреливают, а только ругают, значит нейтралитет!?) по отношению к фольк-хистори «вряд ли заслуживает понимания»! Для начала ― неплохо! Еще немного и появятся историки, утверждающие, что это именно они, а не проклинаемые ими критики, изобрели и новую хронологию, и западную историческую аналитику.

Роли мифов власти и мифов о власти в общественной жизни современной России посвящена книга [Аймермахер2] «Мифы и мифология в современной России», изданная Фондом Фридриха Науманна (М., 2003), в которой показано, что на смену отмирающим мифам советского времени идут новые исторические мифы. Ничего не поделаешь, народное восприятие склонно к упрощению, а историки не обладают иммунитетом по отношению к эпидемии массового упростительства. Детям (населению) нужны сказки и добрые дяди — историки и тети — историки охотно сочиняют таковые на любой лад.

С упомянутым выше исследованием Марка Ферро учебников истории перекликается книга «Россия и страны Балтии, Центральной и Восточной Европы, Южного Кавказа, Центральной Азии: Старые и новые образы в современных учебниках истории», изданная Фондом Фридриха Науманна, (М., 2003) под редакцией Фалька Бомсдорфа и Геннадия Бордюгова. Написанное этими редакторами введение озаглавлено «Учебники истории: носители стереотипов, памяти о конфликтах или источник для взаимопонимания?» Здесь утверждается, что проблемы взаимоотношений между Россией и странами перечисленных в заголовке книги регионов «крайне болезненно и медленно» осваиваются в исторических исследованиях, которые при этом сильно отстают от современной политической мысли. С чего бы это? По мнению авторов, виноваты прежние стереотипы друг о друге, т. е. создававшиеся в рамках проституирующей перед политикой ТИ (или нужно сказать «под политикой»?) на протяжении десятилетий и столетий исторические мифы. Постсоветская ТИ как родина новой хронологии, критикующей мифы советской ТИ.