Товарищ Павлик: Взлет и падение советского мальчика-героя

Конечно, подобные случаи отражали не столько взгляды самих детей, сколько их представления о том, чего ждут от них авторитетные взрослые. Может быть, учительница Анна Семеновна не диктовала им это письмо и даже не помогала его составить, но результаты ее морально-политического руководства видны в каждой строке. В то же время дети и сами охотно принимали культ Павлика. Об этом свидетельствует, например, нарративная поэма, опубликованная в 1936 году шестнадцатилетним Валей Боровиным. Выросший в отдаленной деревне Вологодской области на севере России, Валя был пламенным пионером. Его поэма изображает Павла, в соответствии с установившейся традицией, бесстрашным борцом с отцовской властью:

Важно, что в изложении Боровина образ Павлика несколько отличается от обычного картонного святого. Хотя Павлик и нарисован «отличником», говорится также, что «не раз он многих выручал». Имеется в виду, что Павлик часто подсказывал своим не подготовившим домашнего задания одноклассникам. Подсказки, несмотря на запрет, были в советских школах повальными и вызывали разноречивые комментарии в пионерской печати ^{263}. Взрослый автор тем не менее никогда не представил бы Павлика соучастником обмана. Выдумка Боровина показывает, что Павлик выглядел в его глазах живой и вызывающей симпатию личностью [189].

Известны и другие случаи, когда дети проникались убежденностью, что бесстрашное разоблачение идейно сомнительных взрослых (или детей) заслуживает восхищения и подражания. Например, в 1938 году провинциальный школьник написал письмо в «Крестьянскую газету», якобы интересуясь судьбой А.В. Косарева, освобожденного в том же году от обязанностей секретаря ЦК комсомола, а на самом деле — ради доноса на двух куда более близких ему людей. Он жаловался, что председатель комсомольской организации его школы «не соблюдает дисциплины» и что одноклассник докучает ему разговорами и шуточками на уроках, а на переменах не дает ему поиграть на школьном бильярде ^{264}. [190]

Но все-таки наушничество в советской школе пользовалось не большей популярностью, чем до революции или в любой другой стране мира. Родившийся в 1921 году и выросший в деревне Тверской области Петр Кружин рассказал: «Я выписывал “Пионерскую правду” и “Пионерские зорьки”. Одним залпом проглотил статьи, рассказывающие о том, как пионеры в приграничном районе помогли схватить нарушителей границы… Я читал серию материалов об убийстве Павлика Морозова и мечтал о том, что сам разоблачу кулаков. Но все это сосуществовало с неприязнью к ябедам и доносчикам, любовью к разного рода нелегальщине и верой в верных друзей» ^{265}. Другими словами, Кружин находил Павлика привлекательным в качестве современной альтернативы героям популярных романов Жюля Верна, Майна Рида и Фенимора Купера, которым удалось каким-то образом, миновав насильственную смерть, обрести бессмертие.

Безусловно, факт доноса Павликом на своего отца пугал, а не вдохновлял большинство советских детей, особенно выросших в благополучных семьях. Были, конечно, и исключения вроде ленинградской пионерки, которая, услышав саркастическую ремарку своего отца по поводу процесса над Зиновьевым и Бухариным в 1937 году «Если они враги народа, то я — японский шпион» и поняв ее в буквальном смысле, бросилась сообщать об этом «куда следует» [191]. Однако поступки такого рода не должны рассматриваться только как продукт советской промывки мозгов. До революции тоже бывали дети, как минимум помышлявшие о доносе властям на родителей. Будущий писатель Василий Розанов с братьями и сестрами, которым надоела чрезмерно строгая мать, мечтали о том, как они пожалуются на нее в полицию. Впрочем, в ту пору закон больше поддерживал родительское стремление приструнить непослушных детей, нежели бунтарские порывы подростков [192]. Сомнительно, чтобы в советские годы существенно выросло число детей из «нормальных» семей, желающих «сдать» своих родителей, несмотря на побуждения советской пропаганды публично разоблачать взрослых [193].

Советским детям первых послереволюционных лет, как и детям в других странах, нравились истории, в которых взрослые представлены врагами, заслуживающими сурового, но справедливого наказания. Однако в таких текстах обмен ролями носит форму карнавального фарса и не имеет прямого отношения к родителям [194]. Даже если предположить (в духе психоанализа), что в подобных историях отражается скрытая враждебность детей к родительской власти, то ключевым здесь окажется слово «скрытая». Ясно, что советские дети не стремились ни открыто выражать свою враждебность по отношению к взрослым, ни, тем более, проявлять ее в действии. В ситуации, когда арест и казнь родителей были реальностью жизни, потаенная агрессия в их адрес имела мало шансов выйти наружу. Мемуары и устная история свидетельствуют, что в подавляющем большинстве случаев политическое давление укрепляет солидарность внутри семьи, а не подрывает ее.

Значительно чаще, чем стремление подражать доносительским подвигам Павлика, встречаются два других типа детской реакции на эту историю. Первый — чувство страха и ужаса, вызванное судьбой Павлика. О такой реакции, например, живописно рассказала женщина татарско-башкирского происхождения, родившаяся в 1931 году. Ее отец был преуспевающим инженером на Урале. Для нее первый поход в театр стал и первой встречей с легендой о Павлике Морозове:

«Я была единственная дочь, в очень нежной такой среде, в доброте, у меня очень много было сказок вот этих, “Три поросенка”, Наф-Наф, Ниф-Ниф, Нуф-Нуф, вот эти все сказки добрые Шарля Перро, братьев Гримм [195], я воспитывалась на таких добрых сказках, и вдруг, меня когда привели в театр челябинский в первом классе в тридцать девятом году, и был спектакль — у меня сейчас мороз по коже — про Павлика Морозова, и вот, как сейчас, я помню, этот пьяный, этот дядя приходит, Данила, и поет вот эту песню, Туляй, лапоть, гуляй, пим, гуляйте, ходи, дедушка Трофим” [196]. Так это было страшно, у меня заболела голова, я пришла такая больная…и поэтому, конечно…и с Павликом расправлялись. Конечно, мы жалели Павлика, конечно. Вот он пришел пьяный, мой кулак этот, Данила, он заходит такой, мой бандит, и поет вот эту песню “Ходи, лапоть, ходи, пим (пим — это валенки), ходи, дедушка Трофим”. И вот они пришли пьяные и расправлялись с Павликом. Так неужели мы будем жалеть этих кулаков-бандитов? Или Павлика, который пострадал за то, что хотел помочь голодным детям Петербурга, крестьянам, рабочим, врачам голодающим? Вот у нас такая правда была. Вот у нас было вот такое, и мы так были воспитаны так…» [197]