Стратеги третьего рейха

Кальтенбруннер устроил торжественный прием своему другу и сделал все, чтобы о его подвиге узнала вся Германия. Геббельс с восторгом подхватил пропагандистскую кампанию, и вскоре Скорцени стал считаться национальным героем.

Кальтенбруннеру все больше нравилось изображать вершителя судеб. При этом он все больше делал ошибок. Его усилия выглядели как пародия то на одного высшего руководителя страны, то на другого. Так, например, в конце 1943 года, побывав на одном из знаменитых обедов Гитлера, где фюрер по традиции обрушил на присутствующих двухчасовую речь, излагая свое мнение по поводу разных явлений в мире, Кальтенбруннер решил тоже устраивать аналогичные представления. Он стал еженедельно приглашать своих ближайших подчиненных на званые обеды и там, перед десертом, начинал подробно и занудно разглагольствовать об особенностях казни в газовых камерах и методах массовых убийств. Смакуя наиболее отталкивающие детали, он в увлечении переходил на инсбрукский диалект, настолько отличающийся от «хохдейче», что приглашенные терялись. Видимо, Кальтенбруннеру доставляло особое удовольствие ставить их в дурацкое положение, когда они боялись переспросить непонятное слово и испытывали острое чувство растерянности и замешательства.

Провал июльского антигитлеровского заговора полностью развязал руки Кальтенбруннеру. Теперь его вообще ничто не сдерживало. Он мог уничтожить практически любого своего противника, за исключением «неприкасаемых»: Гиммлера, Геринга, Геббельса и Бормана. То ли пытаясь обезопасить себя от возможных соперников и конкурентов, то ли действительно подозревая в каждом тайного врага нации, Кальтенбруннер отправлял на смерть десятки высших офицеров: одних — на виселицу, других — на расстрел, а основную массу — в концлагеря. Активнейшую помощь в этой «работе» ему оказывал верный и незаменимый Отто Скорцени.

24 января 1945 года группенфюреру СС Эрнсту Кальтенбруннеру была вновь подарена поощряющая улыбка вождя. На этот раз вождем был сам фюрер.

В этот день начальник генерального штаба генерал-полковник Хайнц Вильгельм Гудериан посетил министра иностранных дел Иоахима фон Риббентропа и разъяснил ему военное положение, заключив свой рассказ заявлением, что война окончательно проиграна. Перепуганный такой откровенностью фон Риббентроп помчался за поддержкой к Гитлеру. Взбешенный фюрер немедленно собрал совещание по текущему моменту, где заявил, что впредь он будет со всей строгостью карать любого военачальника за пораженческие высказывания такого рода.

— Каждый из моих сотрудников, — продолжал он, — имеет право обращаться с такими мыслями только ко мне. Непосредственно ко мне и ни к кому больше! Я самым решительным образом запрещаю делать обобщения и выводы! Это мое дело! С тем, кто в будущем будет утверждать в разговорах с другими, что война проиграна, будут обращаться как с изменником Родины, со всеми последствиями для него самого и его семьи. Я буду действовать решительно, не взирая на чины и положение!

По воспоминаниям Альберта Шпеера, никто не осмелился произнести ни слова, все выслушали фюрера и молча покинули помещение. Однако с тех пор на совещаниях стал появляться еще один молчаливый участник. Он держался совсем в тени, но само его присутствие производило эффект: это был шеф гестапо Эрнст Кальтенбруннер.

Заключительная его пародия была трагической. В последние недели жизни Гитлер был занят реализацией плана «Валькирия». Он постоянно говорил о том, что немецкий народ оказался несоответствующим великой миссии, а следовательно, должен погибнуть, чтобы не попасть в подчинение «ордам недочеловеков». Исходя из этой предпосылки, следовало не только истребить всю немецкую нацию, но и уничтожить все, что может способствовать жизни на территории опозоренной поражением Германии. В этом, собственно, и заключался план «Валькирия».

Эрнст Кальтенбруннер, в соответствии с этим самоубийственным решением, тоже решил уничтожить свое хозяйство. К сожалению, этим хозяйством были не только профессиональные шпионы и диверсанты, но прежде всего концентрационные лагеря, переполненные беззащитными военнопленными. Издав приказ об уничтожении в концлагерях всех заключенных, Кальтенбруннер практически подписал свои собственный приговор.

На Нюрнбергском процессе несколько раз упоминались политические убийства, в которых участвовали выпускники организованной Кальтенбруннером спецшколы «Ораниенбург», но главное предъявленное ему обвинение было связано с концлагерями и прежде всего с приказом об уничтожении военнопленных. Именно за это он и был приговорен к повешению.

На суде Кальтенбруннер вел себя, как разъяренный вепрь. Он бросался на своих обвинителей, с пеной на губах доказывая, что занимался только сбором информации в зарубежных странах, но как только кто-нибудь из его «подельников» начинал обелять себя при помощи фантазий о скрытом протесте против агрессивных планов Гитлера, Кальтенбруннер переключал свою ярость на предателя и рассказывал такие факты, что его собственная вина становилась очевидной. 16 октября 1946 года в здании нюрнбергской тюрьмы он был повешен вместе с остальными приговоренными Международным трибуналом.

По конституции своего телосложения Кальтенбруннер относится к ярко выраженным астеникам. Особенно это заметно при сравнении его с близким другом Отто Скорцени: при одинаковом росте, сходстве лицевых черт они разительно отличаются друг от друга. Насколько Скорцени атлетичен, гармоничен и собран, настолько Кальтенбруннер худосочен, слаб и болезнен. У него длинные, но слабые руки. Его собранность и трудолюбие окрашены подозрительностью, злобностью и мелочностью. Никто не мог бы упрекнуть Скорцени в излишней доброте или мягкости, но никто не смог бы назвать его и мелочным. Скорее, он был демонстративен: многие операции, проведенные Отто Скорцени, вовсе не требовали такой помпезности и шумихи. Он всегда использовал больше людей, чем этого требовали обстоятельства, но не из-за трусости, а из желания иметь побольше зрителей, поскольку главную роль во всех операциях он всегда брал на себя. Чего никогда не было с Кальтенбруннером. Даже в самом начале карьеры, когда ему нужно было утверждаться, на приступ австрийской госканцелярии он посылает своего адъютанта, а сам остается наблюдателем.

В соответствии с конституциональной типологией немецкого психолога Кречмера личность Кальтенбруннера можно определить и более точно. Вне всяких сомнений, он относится к шизотимикам, причем к подтипу «властных натур». Его агрессивность, о которой упоминают некоторые исследователи, мне кажется несколько преувеличенной. Во всяком случае, в детстве ее хватает лишь на конфликты с отцом; участие в юношеских дуэлях — скорее дань моде, чем самостоятельный порыв; в более зрелом возрасте подобных стремлений не наблюдается, зато очевидно стремление подавить внутренний стресс лошадиными дозами никотина и алкоголя. И вообще, он был очень интровертен, хотя и чрезмерно склонен к подражанию. Возможно, эта последняя черта — гипертрофированная подражательность — определяла весь его характер и судьбу. С раннего детства он пытается с этим бороться, но в конце концов подчиняется и идет по стопам отца. В дальнейшем он подсознательно подражает своим начальникам, вплоть до отмеченного нами пародирования.

Следует отметить, что подражательность у него не актуализированная, то есть подражает он не тому, что находится у него перед глазами (для этого он слишком интровертен), а определенному лицу и некой идее. Достаточно вспомнить его оголтелый антисемитизм, который у него проявлялся даже там, где выказывать его было не только бессмысленно, но и опасно, — на Нюрнбергском процессе.

Но нас интересует больше, к какому типу военачальников относился Кальтенбруннер. Если вспомнить его трудоголические бдения над разработкой конкретных программ для шпионов, задания которых в условиях проигранной войны становились бессмысленными, если учесть бесчеловечные приказы по уничтожению контингента концлагерей и его поведение на Нюрнбергском процессе, то сомнения в «зомбичности» его образа действий отпадают. Кальтенбруннер был настолько захвачен обуревавшими его идеями, настолько заискивающе искал одобрительной улыбки начальства, что ни о каком другом типе говорить не приходится. Следует также учитывать, что Кальтенбруннер никогда не привнес ни единой собственной мысли в те дела, которыми занимался. Он всегда лишь развивал «спущенные сверху» инструкции, иногда добиваясь значительного успеха, но никогда не оплодотворяя их собственными размышлениями.