Гражданские войны

143. Было видно, как принесли завещание Цезаря, и народ сразу же потребовал, чтобы его огласили. По этому завещанию приемным сыном Цезаря был Октавий, внук его сестры, народу предоставлялись для прогулок сады Цезаря и каждому римлянину без исключения, находящемуся еще в городе, было назначено 75 аттических драхм. [289] Народ снова пришел в ярость, так как до этого раздавались обвинения против Цезаря как тирана, завещание же, оказалось, написано человеком, любившим город. Особенно казалось всем грустным, что из убийц Децим Брут был записан в числе наследников второй очереди. Дело в том, что у римлян существует такой обычай: наряду с прямыми наследниками указывать еще и других, на тот случай, если бы первые не получили наследства. Это очень возмущало их; они считали низостью и кощунством, что Децим злоумышлял против Цезаря, хотя он был указан в завещании как приемный его сын.

Когда Пизон принес тело Цезаря на площадь, сбежалась масса вооруженного народа для охраны его; с шумом и большой торжественностью тело Цезаря выставили на ростры; [290] тут поднялся опять большой плач и рыдания, вооруженные ударяли в оружие и постепенно раскаялись в том, что приняли амнистию. Антоний, видя их настроение, не успокаивал их, но, будучи избран для произнесения надгробной речи как коллега по консульству, друг и родственник Цезаря — он приходился ему родней со стороны матери, — он пустился опять на хитрость и сказал следующее:

144. "Недостойно, граждане, похвальную надгробную речь над телом такого человека говорить мне одному: ее должно было бы произнести все отечество. Что мы все в равной мере, и сенат и вместе с ним и народ, восхищаясь доблестью его, открыто высказывали еще при его жизни, я скажу в предстоящей речи не как своей, т. е. как речь Антония, а полагая, что она будет вашим голосом." Антоний читал свою речь с торжественным, грустным лицом и, голосом выражая эти настроения, он останавливался на том, как чествовали Цезаря в народном постановлении, называя его священным и неприкосновенным, отцом отечества, благодетелем и заступником, как никого другого не называли. При каждом этом названии Антоний взором и рукой обращался к телу Цезаря, как бы в подтверждение истины своего слова, указывая на действительность. При каждой из этих характеристик он слегка вскрикивал, смешивая плач с негодованием. Там, где народное постановление называло Цезаря отцом отечества, он прибавил: "Это свидетельство справедливости". При словах о том, что Цезарь священен и неприкосновенен, Антоний добавил, что всякий прибегавший к нему находился в безопасности. "Не другой, сказал он, — кто прибегал к нему, а он сам, неприкосновенный и священный, убит нами; не силой взял он, как тиран, эти почести, которых не просил. Мы — презренные рабы, если мы даруем их недостойным, когда они этого и не просят. Однако вы нас защищаете от упрека, что мы рабы, верные граждане, тем, что вы и теперь такой же почестью наделяете умершего". 145. И тогда Антоний прочитал клятву, что все всеми силами будут охранять Цезаря и тело его, и что уклоняющиеся от защиты его, если бы кто на него покусился, будут вне закона. Повысив голос и подняв руку по направлению к Капитолию, Антоний сказал: "Я готов, Юпитер Отеческий и боги, мстить, как я клятвенно обещал. Так как сенаторы полагают, что состоявшееся решение будет полезным, я молю богов, чтоб оно действительно оказалось таковым". Тогда поднялся большой шум в сенате особенно потому, что это было направлено явно против него. Антоний, успокаивая сенат и как бы беря свои слова обратно, сказал: "Похоже на то, что случившееся не является делом рук человека, а какого-то демона. Следует заботиться больше о настоящем, чем о прошлом. Будущее сулит нам бoльшие опасности, чем, пожалуй, даже настоящее; мы вернемся к старым восстаниям; все благородное, что есть в городе, будет уничтожено. Отдадим последние проводы этому святому в мир блаженный и запоем в память его установленное печальное песнопение".

146. Сказав это, Антоний поднял одежду, как одержимый, и, подпоясавшись, чтобы освободить руки, стоял у катафалка, как на сцене, припадая к нему и снова поднимаясь, воспевал его сначала как небесного бога и в знак веры в рождение бога поднял руки, перечисляя при этом скороговоркой войны Цезаря, его сражения и победы, напоминая, сколько он присоединил к отечеству народов и сколько он прислал добычи, высказывал восхищение всем этим и непрерывно выкрикивал: "Он был один непобедим из всех, кто с ним сражался. Ты, единственный за триста лет, защищал поруганное отечество; когда единственный раз дикие народы напали на Рим и сожгли его, ты их поставил на колени". [291] Еще много другого он сказал в своем священнословии и, перестроив свой голос с торжественного на грустный лад, оплакивал Цезаря как друга, потерпевшего несправедливости, поклялся, что желает отдать свою жизнь за жизнь Цезаря. Затем, легко перейдя в тон, выражающий скорбь, Антоний обнажил труп Цезаря и на кончике копья размахивал его одеждой, растерзанной ударами и обагренной его кровью. Тут народ вторил Антонию большим плачем, как хор, а излив скорбь, преисполнился опять гневом. Когда после этих слов, по обычаю отцов, хоры стали петь другие заплачки, посвященные ему, и перечислять снова деяния и страдания Цезаря, во, время этого плача сам Цезарь, казалось, заговорил, упоминая поименно, сколько врагов своих он облагодетельствовал и, как бы удивившись, говорил о самих убийцах: "Зачем я спас своих будущих убийц?" [292] Тогда народ больше не выдержал: он не мог понять, что все его убийцы, кроме одного Децима, будучи пленными после мятежа Помпея, вместо того, чтобы понести наказания, были выдвинуты Цезарем на высокие должности и места начальников провинций и войск и, тем не менее, злоумышляли против него, а Децим был удостоен даже стать нареченным сыном его.

147. В таком состоянии, когда дело было близко к рукопашной, кто-то поднял над ложем сделанную из воска статую Цезаря: тела его, так как оно лежало на ложе, не было видно. При помощи механизма статуя поворачивалась во все стороны, и видны были 23 зверски нанесенные ему раны по всему телу и лицу. Этого зрелища народ не стерпел, так как это его удручало. Он вскричал и окружил сенат, где был убит Цезарь, и поджег его, а убийц, которые заранее бежали, искали, бегая повсюду. Народ был в таком исступлении от гнева и печали, что он бывшего трибуна Цинну, носившего одно имя с их претором Цинной, агитировавшим против Цезаря, не будучи в состоянии выслушать разъяснения об этом имени, зверски растерзал на части, причем не было найдено ни одной части его трупа, чтобы предать его погребению. Они хотели поджечь дома и других римлян, и лишь с трудом удалось их удержать от этого поджога, причем домовладельцы защищались, а соседи их упрашивали воздержаться от поджога. Тем не менее толпа угрожала, что на следующий день она придет с оружием в руках.

148. Убийцы тайком бежали из города. Народ, вернувшись опять к ложу Цезаря, понес его на Капитолий, как святыню, для погребения в храме и для водворения его среди богов. Когда жрецы этому воспротивились, они поставили ложе опять на форуме, [293] где издревле находится у римлян дворец царей, сложили в одно место деревянные предметы, скамейки, которых было множество на площади, и тому подобные предметы и, наложив на эту кучу роскошнейшее убранство — некоторые прибавляли от себя венки и многие дары, — зажгли костер и всю ночь пробыли все вместе около него; там был воздвигнут первый алтарь, теперь же там стоит храм обожествленного Цезаря. Приемный сын его, Октавий, переменивший свое имя на имя Цезаря и шедший по пятам своего нареченного отца при управлении государством, укрепил еще больше созданную Цезарем государственную власть, еще и теперь полную сил. Он удостоил отца божественных почестей, которых удостаивают римляне и теперь еще, начиная с него первого, каждого обладавшего этой властью после смерти, если он не был тиран и не навлек на себя упреков, — это те самые римляне, которые раньше не допускали, чтобы их при жизни называли царями.