Царь и Россия<br />(Размышления о Государе Императоре Николае II)

Самодержец России, безупречнейший человек и семьянин, был в «чем-то» обвинен, и разнузданное общество осмелилось его же судить!

Этим ли актом совершался «перелом» жизни России? Если не этим, общество изыскало бы другой; Государь был обречен на осуждение и на смерть.

И вот теперь, спустя семь лет, после измены всех, кроме душу свою с ним и за него положивших, мы все еще слышим критику: «Безволен… слаб… был не на высоте… Распутин» и прочее. Слов честного, открытого, коленопреклоненного покаяния перед памятью Государя-великомученика нет. А пора, если не устыдиться и не сознаться в бесчестии, то хотя бы молчать и не сметь ни на словах, ни письменно касаться имени того, чья кровь пала на все наши, его подданных, головы.

Клевета… Из многоразличных свойств нашей нации одно из ярких: сплетня и клеветничество. Никогда не тронутый клеветой, пишущий эти строки чуть было не был затронут ее крылом, но у каждого из нас есть средства свести счеты с клеветником и встать за свое доброе имя.

У Монарха нет и этого права. И как мелка кажется любая наша обида, если сравнивать с той системой злостного навета, который духом зла, как стена, выкладывался русскими на Государя, стоявшего и как Монарх, и как человек недосягаемым образцом идеальной честности, храбрости, семейственности и нравственности.

Неуклонно, по заповедям Христа жил этот тихо сияющий высокой человечностью Государь, а клевета-молва ползла, мучила и искала его жизнь.

Не подобие разве великой истории преследования Христа с конечным воплем толпы дать ей Варавву по наущению книжников (Мф. 27, 16–20)? И у нас книжники и «Вараввы» сменили его. Клевета совершила свое подлое дело — свела в могилу лучшего русского человека, гордо и непобедимо несшего крест, меч и знамя России.

Не стало живого олицетворения могущественной России, не стало обруча, ее сковывавшего, и без него — она рухнула.

Он умер, а клевета еще не умолкла [145]. Перья пишут. Языки говорят. Изолгавшиеся люди ищут себе оправдания в его винах.

Берусь ли я за защиту его имени, деяний, чести? Нисколько. Я и не смею этим задаваться. Безукоризненную честь и правду не защищают; и та, и другая сами светят, и свет от Государя будет лишь разгораться. Перед ним будут преклоняться, и сознание, что он — в недосягаемой для нас светлой вечности, — великое сознание.

Обязанность свидетелей эпохи — правдиво установить обстоятельства, при которых Государь Николай II вступил на престол и царствовал.

Условия эти были таковы, что помимо своей воли он оказывался иногда бессильным использовать полноту своей власти и проявить ее, как бы того ни желал. «Бессильный, — спросят меня, — значит безвольный?» — Нет, понятия эти совершенно разные.

Не будем утверждать, что Государь обладал непреклонной волей. Были случаи, когда он мог, — и не проявил ее. В ущерб или на пользу стране были эти случаи уклонения от воли — подлежит обсуждению. Но не эти случаи были роковыми для страны. На них, как и на некоторых ошибках в цепи событий, останавливаться нельзя.

Бесспорно одно: в главнейших вопросах судьбы страны Государь во все время и до последнего часа проявил громадное напряжение характера, выдержку и волю не уступающего Царских прав и не поступающегося Царской честью и достоинством своей Родины Государя.

Больше того — лишь он, Русский Царь, остался до последней минуты один непоколебимо верным присяге России и за нее — безропотно — не склонил, а сложил голову.

Докажем, что и последнее обвинение, что он отрекся по безволию — в корне лживо.

Государь вступил на престол при кажущемся благополучии в стране. За тринадцать лет до того престол этот был в крови его великодушнейшего деда. Это неслыханное по цинизму убийство висело гнетом, а покушение в Борках доказывало, что поход на монархию продолжается [146]. Личность гиганта духа Александра III грозила подняться во весь рост самодержавия при малейшей попытке общества стать на пути его воли. Он сам держал в повиновении не только страну, но его воля лежала неподъемным грузом какой бы ни было агрессивной политики как общества, так и некоторых извека злобных против нас стран Запада. Но Государь в краткое царствование не успел противопоставить чего-либо реального начавшемуся расстройству экономического порядка в стране, кроме его величайшего творения — проведения Сибирского пути [147], значения которого никто и по сегодня не оценил, не поняв громадности замысла хода на Восток, где будет решаться все будущее России. Не поняли и того, что этот путь уже спас наш Восток от Англии, опоздавшей кинуть на него Японию.

Меньшего значения были внутренние реформы — водворения порядка на местах, с руководством департаментом из Петербурга. Вместо широкого самоуправления и органической системы децентрализации и установления действительной власти на местах, законодатель ограничился «опытом» введения земских начальников, причем предводителям дворянства, председателям ряда учреждений не было дано ни власти, ни прав, ни ответственности [148].В уезде так и не создалось руководящего и объединяющего все части управления и хозяйства органа местной власти.

Власть появилась не в уездах, а в участках. Мысль Государя была сначала отлично воспринята населением, но не имея ни местного руководства, ни конечной связуемой со строем и земством системы, ни цели, корней не дала. Через головы всех учреждений вожжи управления были в руках департаментского чина, и склонявшиеся перед таковым губернаторы считались с номером «входящего» приказа из Петербурга, а не с земской и сельской жизнью. При этих условиях лучшие и независимые местные люди служить не могли и состав оставлял желать лучшего. История «входящих» бумаг из министерства и пресловутого земского отдела трагикомична. История эта, ломавшая иногда весь быт и жизнь народа, не могла быть известна Монарху, и причин неудачи реформы он не знал.

Но, кроме того, даже против этой единственной местной власти в эпоху бесконечных комиссий Коханова и Пазухина ополчился либеральный клан бюрократии, и урезаемая реформа так и осталась незаконченной до 1905 года, когда при Думе и свободе печати о «власти» никто уже не смел заикнуться. Нечего говорить, что общество и печать ненавидело и высмеивало даже эту попытку устроения порядка. Ничтожная же оплата огромного труда земских начальников не могла привлечь настоящих сил. Таким образом, реформа Государя не получила завершения, и армия поставленных в деревню чиновников осталась армией с генералами и штабами, но без строевых командиров. Удовлетворительно справляясь с задачей — как делать, армия эта не знала — что делать.

Второй важной реформой Государя Александра III был крестьянский банк. Но министерство финансов до 1897 года медлило развить его деятельность, а с падением денежных средств деревни (цены на хлеб — 18–25 копеек пуд) население не могло развить свободной покупки земель.

Экономическое положение страны за период царствования обоих Государей сливается, примерно до 1900 года. С 1880 года сельское хозяйство переживает резкий кризис, цены на продукты непомерно низки, покупательная способность населения слаба, и при этих условиях два тяжелых неурожайных года ослабили силы населения. В тот же период шла политика экспериментов господ Бунге, Вышнеградского и Витте: страна втягивалась в международный торговый и золотой оборот. Мы начинаем делать долги, и на страну возлагаются все обязанности капиталистического хозяйства по западному образцу.

Здесь нет места объяснять, как самобытный по духу Государь Александр III был вовлечен министрами и дипломатией в безвыходный круг международных обязательств и некоторых форм политики и хозяйства, и разгадка уступчивости этого Государя нелегка. Бросив Западу свой исторический тост «за единого друга — Черногорию», Государь выказал свое недоверие миру [149], но мир был сильнее его: к нам с Запада поступила бюрократическая система управления и хозяйства, на которую даже такой Государь, как Александр III, вынужден был опираться.