МЕМУАРЫ

А оправдываться, вообще говоря, было за что, и перед собой и перед другими. И Кундухов это чувствовал. Горцев ждали на чужбине не райские кущи, а лишения, голод, болезни. Многие погибли, так и не добравшись до отведенных им мест проживания. Турки не собирались играть в благотворительность. Они связывали с переселенцами совершенно определенные военно-политические и экономические планы: их руками предполагалось подавлять национально-освободительное движение в Оттоманской империи и осваивать почти безлюдные и малоплодородные пространства Анатолии. Ни о каких, даже символических формах этно-государственной автономии для эмигрантов не могло быть и речи. Им не оставили иного выбора, кроме как “слиться с османлы”.

Но самого Кундухова турки приняли с распростертыми объятиями. Для них он был бесценным приобретением. Он получил титул паши, звание ферика, эквивалентное генеральскому, высокие должности, со всеми вытекавшими отсюда благами и возможностями. Влияние и авторитет Кундухова позволили сделать блестящую карьеру его сыну, ставшему министром иностранных дел Турции.

Мы далеки от намерения подозревать Кундухова в заведомо эгоистических, материальных расчетах, хотя бы потому, что он был вовсе не такой одномерной личностью, чтобы удовольствоваться этим. Однако факт остается фактом – участь “эмигранта” Кундухова и его семьи не идет ни в какое сравнение с драматической судьбой тех, кого он повел за собой. Если говорить о его социально-служебном статусе, престиже, благосостоянии и видах на карьеру, то он ничем не пожертвовал и ровным счетом ничего не потерял, а возможно, и приобрел. Выходило, что Кундухов, покинувший Россию из нежелания устраивать собственное счастье на несчастье ближних, прибыл в Турцию только за тем, чтобы реально – пусть и невольно – воплотить в жизнь этот аморальный принцип.

Грустная перспектива предстать перед судом потомков в таком нравственном облике, очевидно, угнетала Кундухова. К этому, вероятно, примешивалась досада на себя за ошибочный прогноз относительно будущего народов Кавказа. В течение четверти века после окончания Кавказской войны он имел не один случай убедиться, что оставшиеся на родине горцы не погибли и не стали русскими (Кундухов не видел ничего промежуточного между двумя крайностями в их грядущей судьбе: либо остаться под властью России и неминуемо превратиться в русских, либо бежать в Турцию и “слиться с османлы”). Ему, уже примерявшему лавры Ноя, было в каком-то смысле обидно лишиться их.

Все эти обстоятельства снижали жертвенный пафос поступка Кундухова и в значительной степени обесценивали духовный смысл его жизни. Более того, вставал вопрос об элементарной целесообразности такого шага, разумеется, – с точки зрения интересов мухаджиров. Плачевная судьба последних отбрасывала на яркую личность Кундухова мрачную тень, которая на фоне благополучного турецкого периода его биографии выглядела еще контрастнее.

От сознания этого идет надрывное стремление Кундухова реабилитироваться, доказать, что в той ситуации он принял единственно правильное решение. Это чувствуется во всем: в эпиграфе – “У кого что болит, тот о том и говорит”; в постоянных напоминаниях о невыносимости русского гнета и в нежелании видеть что-либо позитивное в присутствии России на Кавказе; в утверждении, что в Турцию переселилась “лучшая часть” горцев (?!). Но чем усерднее старается Кундухов убедить читателя в своей правоте, тем явственнее ощущение, что сам он в ней не совсем уверен.

Глядя из сегодняшнего дня на историю жизни Кундухова, легко судить о его заблуждениях, обвинять и возмущаться, быть мудрым и назидательным. Гораздо труднее стать на его место, вжиться в этот образ, представить себя в той смятенной эпохе, когда на Кавказе по-существу происходила колоссальная по своему размаху и последствиям революция. Она была связана с вторжением в местную традиционную, патриархальную среду русско-европей-ской цивилизации – динамичной, агрессивной, искусительной. Подобные процессы всегда протекают болезненно, с неизбежными потерями и для “субъекта” и для “объекта”. (Уж такова цена любой перестройки.) Это было особенно заметно на Северном Кавказе, где на довольно тесном пространстве размещалось столько разноязыких народов со своими обычаями, верованиями, общественным бытом. Ситуация контакта с другой культурой, нарушавшая духовное и социальное равновесие в горских обществах, растревожила умы, вызвала раскол в политических настроениях, внесла сумятицу в некогда четкие представления о будущем. Увидеть из того суматошного времени, чем – катастрофой или благоденствием для Кавказа – обернется проникновение туда великой и для кавказцев, бесспорно, европейской державы было едва ли возможно.

Кундухов “поставил” на худший сценарий – и проиграл. Но это полбеды. Вся же беда в том, что вместе с ним проиграли и те, кого он вовлек в эту азартную игру и для кого ее последствия были несравненно тяжелее. Для многих из них Кундухов оказался не Ноевым ковчегом, а ладьей Харона. Что он заслуживает за это? Историк ответит: только не забвения.

Возможно, кто-то, размышляя над этим вопросом, вспомнит, что среди потомков мухаджиров были люди, занимавшие в Турции и других странах Ближнего Востока крупные военные и политические должности. Кто-то с умилением укажет, как на пример процветания вне Кавказа, на не бедствующую зарубежную северокавказскую диаспору. Все это так. Но возникает другой вопрос: а является ли это равноценным воздаянием за утрату Родины, территории, национальной государственности, языка, культуры, да мало ли чего еще? Слишком хорошо известно, чем в Турции заканчивались попытки нетурок настаивать на своей этнической и религиозной принадлежности и тем более искать какие-то формы самоорганизации. В турецком “плавильном котле” не было иного пути выживания, кроме как “слиться сердцем и душой с османлы”. (Тут уж Кундухов безусловно прав.)

Конечно, массу изъянов имел и другой, внутрироссийский (имперский) вариант цивилизационного развития горцев. Немало их пострадало в войнах, революциях, смутах, репрессиях. Они испытали на себе целенаправленное стремление переплавить их (как, собственно, и все народы России) в некую унифицированную общность, стремление, принесшее определенный результат в виде советского народа. В разные времена петербургское, а затем московское руководство проводило то явную, то скрытую политику нивелирования национально-культурных особенностей, ассимиляции горцев в единой имперской – монархической или коммунистической – структуре. Но ведь было и другое: демонстративное поощрение национальных (пусть лишь “по форме”) культур как составных частей единой социалистической (“по содержанию”) культуры, создание письменных языков и литературы, национальных школ в театральном искусстве, музыке, живописи, кино и т. д. И, быть может, самое главное – введение национально-государственных институтов, приобщавших народы (несмотря на огромную зависимость от центра) к новым, неведомым для них формам социального бытия. Понятно, что все это во многом делалось с плакатными целями – показать торжество ленинской национальной политики. И, вероятно, мало кто предвидел губительные ее последствия для принципа жесткого централизма. Как бы то ни было, объективный итог внутрироссийского варианта развития северокавказских народов очевиден: оформление национально-государственного самосознания и, при всех, порой карикатурных, издержках нынешней эпохи, довольно высокий уровень политической культуры и самоорганизации.