Мифы о России и дух нации

От века к веку этот настрой менялся мало. Он продолжал преобладать даже в XIX веке. Хотя его поколебало поражение России в Крымской войне, тем не менее, когда Этнографическое бюро Императорского Русского Географического общества занялось в 1899 изучением вопроса о патриотизме простого народа (это был, по сути, социологический опрос), преобладающий тон ответов был обобщен так: «В народе существует глубокое убеждение в непобедимости России» . [140] По-настоящему всерьез чувство превосходства над остальным миром было подорвано в России лишь русско-японской войной. Счастье заканчивалось.

Мало ли какие иллюзии питал этот народ, скажут нам, все равно исторический опыт России — это опыт беспросветного деспотизма, отсутствия каких-либо либеральных проблесков. Что ж, проверим и этот тезис.

Глава IХ. О «правильном»  и «неправильном»  развитии

Корни русского конституционализма

На конференции издательства «Посев»  летом 1999 года с докладом «Европа в политической традиции России»  выступил профессор Александр Янов из Нью-Йорка, специалист по русской истории XIV–XVII вв, автор книги «Тень Грозного царя»  и других важных работ. Не все доклады, прозвучавшие тогда на конференции, были напечатаны в изданиях «Посева» , не был напечатан и доклад Янова. Возможно, он напечатан в другом месте. Положения, развитые в докладе, настолько важны, что я не хочу подменять здесь авторский голос даже самым добросовестным пересказом. Ниже, до конца главки «Корни русского конституционализма»  следуют выдержки из доклада, сделанные по расшифровке магнитофонной записи с добавлением необходимых библиографических ссылок.

А.Л.Янов констатирует, что дебют российского конституционализма относят обычно к 1730 году, когда послепетровские шляхтичи повернулась против самодержавия. «Русские, — писал тогда из Москвы французский резидент Маньян, — опасаются… самовластного управления, которое может повторяться до тех пор, пока русские государи будут столь неограниченны… они хотят уничтожить самодержавие» . [141] Испанский посол герцог де Лирия доносил, что русские намерены «считать царицу лицом, которому они отдают корону как бы на хранение, чтобы в продолжение ее жизни составить свой план управления на будущее время… твердо решившись на это, они имеют три идеи об управлении, в которых еще не согласились: первая — следовать примеру Англии, где король ничего не может делать без парламента, вторая — взять пример с управления Польши, имея выборного монарха, руки которого были бы связаны республикой, и третья — учредить республику по всей форме, без монарха» [142]

На деле, между 19 января и 25 февраля 1730 в московском обществе ходили не 3, а 13 конституционных проектов. И в этом корень беды: не смогли договориться. Когда же Анна Иоанновна разорвала «Кондиции»  Верховного Тайного Совета (т. е. конституцию послепетровской России) разобщеность «верховников»  помешала им воспротивиться этому.

Само их появление объясняют просто: мол, Петр прорубил окно в Европу, вот и хлынули европейские идеи. Это неверно. Еще 4 февраля 1610 г., когда конституционной монархией в Европе и не пахло, Боярская дума приняла вполне цельный, по словам Ключевского, «основной закон конституционной монархии, устанавливающий как устройство верховной власти, так и основные права подданных» [143] («конституцию Салтыкова» ). Даже стойкий критик русской политической мысли Б.Чичерин, признает: документ «содержит в себе значительные ограничения царской власти; если б он был приведен в исполнение, русское государство приняло бы совершенно иной вид» . События 1610-13 гг. не дали конституции Салтыкова воплотиться в жизнь, но она явилась не на пустом месте. Она отразила уходящую вглубь веков русскую либеральную традицию.

В основе представлений, будто все либеральное и гражданское в России проникло через петровское «окно» , лежит незнание фактов. Увы, русские предреволюционные интеллигенты выросли на этих представлениях и именно их передали, уже в эмиграции — молодым тогда западным историкам России — Р.Пайпсу, братьям Рязановским и др. Ложная концепция, расцветшая на почве этих представлений, гласит: Москва вышла из-под ига Золотой Орды преемницей этой орды, свирепым «гарнизонным государством» .

На деле, Москва вышла из-под ига страной во многих смыслах более продвинутой, чем ее западные соседи. Эта «наследница Золотой Орды «первой в Европе поставила на повестку дня главный вопрос позднего средневековья, церковную реформацию, чья суть — в секуляризации монастырских имуществ. Московский великий князь, как и монархи Дании, Швеции и Англии, опекал еретиков-реформаторов: всем им нужно было отнять земли у монастырей. Но в отличие от монархов Запада, Иван III не преследовал противящихся этому! В его царстве цвела терпимость. [144]

Пишет Иосиф Волоцкий, вождь российских контрреформаторов: «С тех времен, когда солнце православия воссияло в земле нашей, у нас никогда не бывало такой ереси — в домах, на дорогах, на рынке все, иноки и миряне, с сомнением рассуждают о вере, основываясь не на учении пророков, апостолов и святых отцов, а на словах еретиков, отступников христианства… А от митрополита еретики не выходят из дому, даже спят у него» . [145]

Это прямое свидетельство, живой голос современника. Так и слышно, сколь горячи и массовы были тогда споры — «в домах, на дорогах, на рынке» . Похоже это на пустыню деспотизма?

Соратник Иосифа, неистовый Геннадий, архиепископ Новгородский, включил в церковную службу анафему на «обидящие святыя церкви» . Все понимали, что священники клянут с амвонов именно царя Ивана. И не разжаловали Геннадия, даже анафему не запретили. В 1480-е иосифляне выпустили трактат «Слово кратко в защиту монастырских имуществ» . Авторы поносят царей, которые «закон порушите возможеть» . Трактат не был запрещен, ни один волос не упал с головы его авторов.

Будь в Москве «гарнизонное государство» , стремились ли бы в нее люди извне? Это было бы подобно массовому бегству из стран Запада в СССР. Литва конца XV в. пребывала в расцвете сил, но из нее бежали, рискуя жизнью, в Москву. Кто требовал выдачи «отъездчиков» , кто — совсем как брежневские власти — называл их изменниками («зрадцами» )? Литовцы. А кто защищал право человека выбирать страну проживания? Москвичи.

Будущие русские князья Воротынские, Вяземские, Одоевские, Бельские, Перемышльские, Новосильские, Глинские, Мезецкие — имя им легион — это все удачливые беглецы из Литвы. Были и неудачливые. В 1482-м большие литовские бояре Ольшанский, Оленкович и Бельский собрались «отсести на Москву» . Польско-литовский король их опередил: «Ольшанского стял да Оленковича» , бежал один Бельский.

Великий князь литовский Александр в 1496-м пенял Ивану III: «Князи Вяземские и Мезецкие наши были слуги, а зрадивши нас присяги свои, и втекли до твоея земли, как то лихие люди, а ко мне бы втекли, от нас не того бы заслужили, как тои зрадцы» [146] Т. е., он головы снял бы «зрадцам»  из Москвы, если б «втекли»  к нему. Но не к нему «втекали»  беглецы.

В Москве королевских «зрадцев»  привечали и измены в их побеге не видели. В 1504-м, например, перебежал в Москву Остафей Дашкович со многими дворянами. Литва требовала их высылки, ссылаясь на договор 1503 года. Москва издевательски отвечала, что в договоре речь о выдаче татей и должников, а разве великий пан таков? Напротив, «Остафей же Дашкевич у короля был метной человек и воевода бывал, а лихого имени про него не слыхали никакова… а к нам приехал служить добровольно, не учинив никакой шкоды» . [147]