Каир. Биография города

В Каире всегда жили и бедные европейцы (особенно армяне). Почти каждый европеец в Каире имел хотя бы одну прислугу, а у многих представителей средних классов их было больше. Для них существовали врачи, больницы и новейшие лекарства, а питались они, безусловно, лучше и гораздо дешевле, чем кто бы то ни было в Европе. Поданным доклада Египетской ассоциации социальных исследований 1938 года (его цитирует Чарлз Иссави), бедные египетские семьи (а бедными были 90 процентов семей) в 5–6 человек жили в одной комнате, работали в году 7 ¹/₂ недель и зарабатывали в среднем 9 египетских фунтов, расходовали на питание 52 пиастра (10 шиллингов) в месяц и постоянно не вылезали из долгов. В Египте была самая высокая смертность в мире: два ребенка из каждых четырех умирали, не достигнув пятилетнего возраста; 65 процентов населения болели малярией, в стране было больше, чем где-нибудь в мире, слепых, и люди существовали на пайке, почти не включавшем рыбы, яиц, молока, мяса, масла и даже пшеницы. 70–80 процентов феллахов страдали от билгарциоза или анкилостомоза (билгарциоз — болезнь, распространяемая через воду, которую используют для орошения хлопковых посевов).

За время оккупации англичане не прорыли ни одного артезианского колодца для деревни, не организовали медицинского обслуживания египтян ни в городе, ни в деревне, не занимались всерьез строительством новых школ, жилых домов для местного населения, не думали об улучшении здравоохранения и жизненных условий местных жителей. Англичан нельзя назвать жестокими оккупантами, но египтяне справедливо обвинили их (и с этим согласны почти все английские экономисты и социологи, изучавшие Египет) в том, что они не сделали абсолютно ничего, чтобы поднять жизненный уровень рядовых граждан Каира и всей страны.

Трудно винить в этом отдельных англичан или европейцев — уроженцев Каира, хотя они и способствовали создавшемуся положению. Европейцы в Египте сами были побочным продуктом трагической истории иностранной оккупации, и даже если они хорошо жили, хорошо ели, то считали, что так оно и должно быть.

Средний каирский европеец внешне довольно привлекателен; смешанные браки различных рас дали очень красивых девушек, пожалуй, красивей, чем где бы то ни было. Оглядываясь назад, можно сказать, что положение европейцев в Каире было очень обеспеченным, и они, в свою очередь, содействовали неуклонному развитию торговли в городе. Особенно привольно жилось европейцам между двумя мировыми войнами. Каждое утро они потоком устремлялись к центру города, повседневная жизнь которого зависела от их труда: прекрасно ухоженные машинистки, секретарши, студенты, продавщицы, учителя. Они приезжали на трамваях и автобусах из зеленых пригородов — Матарии, Куббе, Гелиополя или Маади. Европейские девушки вели себя с большим достоинством, выгодный брак с отпрыском солидной буржуазной семьи был почти единственной надеждой на будущее. Принадлежность к той или иной категории среднего класса часто определялась паспортом, но религия была даже важнее национальности. Как правило, католики женились на католичках, протестанты — на протестантках, евреи — на еврейках, но поскольку все они, будучи европейцами, кончали английский миссионерский колледж или французский лицей, в числе выпускников этих заведений могли быть греки, итальянцы, французы, армяне, сирийцы, испанцы, евреи из Центральной Европы, копты, мусульмане, англичане, немцы, шведы, а может быть, и венгры или европейцы без гражданства, а также русские эмигранты. Эта европейская молодежь представляла собой коллектив, объединявший всех, кроме египтян. Они плохо говорили на языке страны, в которой жили, но считали Каир своим городом.

В памяти большинства этих людей Каир остался местом своего рода беспечной и счастливой юности. Им принадлежали не только кафе и бары, кинотеатры и бассейны для плавания, спортивные клубы и театры; в этом мягком, теплом и солнечном климате, где большую часть года тепло и солнечно, чудесные пригороды Каира и даже сама пустыня являлись фантастическим обиталищем. Летом, кончая работу в час дня, в самый разгар жары они спали голышом на прохладных простынях, за затененными окнами. В пять часов вечера они появлялись для того, чтобы танцевать, плавать, пить лимонад и лакомиться пирожными в кондитерских. Они заполняли рестораны, кинотеатры, сады, отели, ехали в пустыню или к пирамидам.

Для них Каир был большой деревней. Все знали все друг о друге, кто где работает, кто женился, у кого родился ребенок, знали все скандалы и интриги, слухи о которых распространялись в старом грешном городе как будто с помощью телепатии. Европейские женщины не носили чадры и пользовались всеми свободами, какими пользовались женщины в Европе. После революции 1919 года большинство египтянок из высшего и среднего класса сбросили чадру, но, пока царствовал Фуад, обитательницы королевского гарема на людях носили чадру, а в опере сидели в специальной ложе за ширмой. Несмотря на всю европеизацию нравов, в семьях сохранялись строгие порядки, а сложное переплетение моральных правил мусульман, коптов, католиков и евреев, пришедших к компромиссу по основным проблемам секса, браков и поведения, создавало своеобразную, почти эротическую атмосферу, сочетавшую строгость и распущенность, господство моральных догм и попытки их обойти. В целом это было беспечное веселье, вне подлинной культуры, вне национальных традиций, вне чувства принадлежности к городу или стране, без всяких планов на будущее. Молодые люди даже не понимали, что обречены, ибо не могли представить себе, что Египет может обойтись без них.

Богатые и принадлежавшие к средним классам египтяне тоже пользовались привилегиями иностранцев, и если в период между двумя войнами египтянин и иностранец в Каире находили общий язык, то скорее на классовой основе, чем на расовой. Зажиточные молодые египтяне мечтали о европейском образовании в Египте или за границей, так как египетская высшая школа только начинала пробиваться и уровень ее не отвечал требованиям современного общества.

Большинство европейцев и некоторые египтяне учились в Американском университете в Каире, но египтяне из среднего класса и победнее поступали в университет Фуада I, находившийся за рекой в Гизе. Этот государственный университет был детищем независимости 1922 года, но задолго до того за создание университета боролись такие люди, как Таха Хусейн и Мустафа Кямиль. Низкая плата за обучение и улучшение системы средних школ привели к тому, что в египетские колледжи и университеты стало поступать больше молодежи. В этом сказалось стремление египтян всех классов получить именно египетское образование, на арабском языке. Но для чего?

Египет все еще пребывал во мраке феодализма. Экономику страны по-прежнему контролировали англичане, двор и феодалы-помещики. Анатоль Галатоли в книге «Египет на середине пути» (1950) указывал, что еще до Второй мировой войны Англия заставила египетское правительство ввести высокие налоги на товары местного производства, в частности налог в 8 процентов на египетские хлопчатобумажные ткани. Тем не менее стали появляться отдельные отрасли промышленности, которые не конкурировали с английской: сахарные заводы, заводы по производству растительных масел, винные, цементные заводы и кожевенные фабрики. И все же в 1939 году 50 процентов египетских предприятий не имели рабочих, на них работал только сам хозяин, 35 процентов предприятий имели от 1 до 9 рабочих, и только 19 процентов предприятий нанимали более 10 рабочих. Таким образом, Каир почти ничего не мог предложить молодым людям, которых готовили к управлению, к работе администраторов, инженеров, учителей, к офицерской службе в современном государстве. Но современного государства не существовало, и молодежь отдавала свой досуг политике. Политика была ее единственным занятием, единственной надеждой, и в Каире не прекращались студенческие демонстрации и уличные столкновения.

Перед молодежью стояла извечная проблема: во что поверить, кому доверять, кого ненавидеть и кого, если понадобится, убивать. Это было новое, энергичное поколение, и необходимо было что-то для него сделать, чтобы в Каире не повторился 1919 год. Нередко страсти разгорались из-за лозунгов, не стоивших выеденного яйца, и во многих случаях гнев и возмущение возбуждали отъявленные шарлатаны. Некоторые стали фашистами, другие — добрыми буржуазными либералами, третьи — религиозными фанатиками, четвертые — коммунистами. И хотя все они считали себя националистами, они дрались меж собой с таким же ожесточением, как и против англичан.