История города Рима в Средние века

Если бы Людовик Баварский находился в то время еще в живых, то римскому беглецу обеспечен был бы благосклонный прием, но этот народом венчанный император умер уже 11 декабря 1347 г. вследствие падения на охоте. Людовик был последний император, сошедший в могилу с церковным отлучением, и последний германский король, в котором жили еще старые традиции империи. Его можно назвать и последней их жертвой, но, к сожалению, не заключил он старую имперскую борьбу с величием и со стойкостью достойно своих предшественников. Никем не оспариваемый, правил теперь в Германии Карл IV, человек строго католического духа, трезвого ума и ученых склонностей, без честолюбия и без идей – характер, который можно бы назвать современным; на деда своего не походил он вовсе. Когда в июле 1350 г. Кола отважился с несколькими спутниками появиться в Праге, сперва переодетый, затем не скрывая своей личности, то Карл IV заинтересовался увидеть римлянина, заставившего говорить о себе весь мир и вызывавшего к своему суду его самого. Экс-трибун сохранил спокойную манеру, и доверчивость его снискала гарантии безнаказанности и безопасности.

С изумлением выслушал его король и потребовал изложения его идей и высказав письменно. Беглец призывал его к римскому походу, но сулил ему одни лишь пророческие мечтания вместо практических средств, которыми обыкновенно завлекаемы были германские короли за Альпы. Экс-трибун был поистине один из самых редкостных делегатов, когда-либо появлявшихся из Италии перед королем римским. Некогда очаровал он итальянцев идеей национальной независимости и, в противоположность Данте, с презрением высказывался насчет узурпации Римской империи варварами; теперь он извинял августовские свои эдикты, утверждал, что никогда не помышлял об отнятии «приобретшей легитимность империи» немцев, выступал с гибеллинскими тезисами, отвергал светские притязания пап, объявлял о намерении своем вырвать кровавый меч из рук прелатов и обещал влиянием своим раскрыть перед германским королем Италию, для чего, по уверениям его, всякий другой итальянец был бессилен. Теперь он представлял себя предвестником императора, как Иоанн был Предтечей Христа, и добивался лишь в качестве викария императора иметь управление над Римом. Как Данте говорил перед дедом Генрихом VII, так Кола теперь – перед внуком Карлом IV В Праге же сплел он побасенку, будто был побочным сыном Генриха.

К Карлу IV неслись уже иные кличи из Италии. Самостоятельность гвельфских республик: Флоренции, Сиены и Перуджии, единственных городов, с мужеством противостоявших, была ежедневно все сильнее угрожаема всепреодолевающим могуществом Иоанна Висконти. Они отчаялись в спасении своем папой, при дворе которого миланское золото было непреоборимо. Флоренция секретно обратилась к Карлу IV; заклятая неприятельница Генриха VII призывала его внука, а Италия по-прежнему вращалась в одном и том же роковом круге. Ничто так ясно не выказывает иронии вечных судеб, как адресованное 24 февраля 1350 г. Петраркой письмо из Падуи к Карлу IV. Друг Колы призывал короля, «как Богом ниспосланного спасителя и освободителя», в Италию, резиденцию монархии. Он говорил ему, как говорил и деду Карла Данте, что никогда столь страстно не было ожидаемо Италией прибытие монарха. Точь-в-точь, как гибеллины, не считавшие германско-римского императора за чужеземца, говорил богемцу Карлу и Петрарка: «Пусть немцы называют тебя своим, мы считаем тебя итальянцем; потому спеши; тебя одного требуем мы, дабы, как звезда, лучами своими озарил нас твой взор». Он изобразил перед королем стареющий Рим в вечном образе скорбной вдовы с растерзанными одеждами, с растрепанными седыми волосами; припоминал ему века славы Рима и глубокое падение города; указывал ему, что никому при столь благоприятных условиях не было присуще сделаться спасителем Рима и Италии; увещевал его, наконец, примером его деда, которого смертью лишь прерванное, достославное дело предстояло теперь закончить внуку.

Как глубоко несчастлива была Италия! Как глубоко унизительно вечно тяготевшее над этой страной проклятие! Петрарка и Кола сошлись во взглядах на Капитолий, как и перед троном в Праге. Ореол идеальных грез «величавого» Генриха парил еще над Италией, но не прельстил более внука. В уме Колы фантазия сплела редкостную, диковинную ткань обманчивых измышлений и истинного убеждения. Согласно откровениям его или фра Анджело, должны были умереть папа и много кардиналов, восстать новый папа, второй Франциск, имевший вкупе с избранным императором преобразовать земной шар и церковь, отобрать у клира богатства и из них построить Св. Духу великолепный храм, в который для поклонения притекать долженствовали даже язычники из Египта. Новый папа должен был короновать Карла IV золотой короной в императоры, трибуна – серебряной в герцога римского; папа, император и трибун долженствовали изображать триединство на земле. Вскоре возомнил себя Кола снова властелином над Востоком, Карла IV – над Западом. Он обращался с длинными посланиями к королю и к архиепископу пражскому Эристу фон Пардубиц. В них содержатся неопровержимые истины относительно дел Италии и Рима, относительно времени правления самого Колы, плохого управления легатов и ректоров, смирения, сребролюбия, симонии и враждолюбия клира, притязаний на власть меча папы и узурпации им имперских прав, но и столько же невменяемых и авантюристских миражей больного мозга. Данте, Марсилий и Вильгельм де Окам не воздвигали более сильных нападков против пагубного смешения, обеим властей в папе, чем то сделал пленный Кола. Он обвинял его и курию перед императором не зато только, что они покинули Рим, но и за то, что их апатичности, властолюбию и коварству должны были быть приписаны раздробленность Италии, падение се под власть тиранов и распадение империи. Высказанное тогда Колой королю повторил впоследствии Макиавелли, В цепях в Праге трибун дли папства стал опаснее, чем был во времена своего могущества на Капитолии. Подобно монархистам, высказал он теперь потребности человечества в реформации, в этом и заключается серьезная заслуга дивного этого римлянина, упрочивающая за ним место в истории. Но не такой человек был Карл IV, чтобы перед его судейским креслом могли находить разрешение столь великие вопросы.

Король и архиепископ снизошли отвечать Колен а его письма – столь велико еще было благоговении перед именем Рима и столь силен еще отголосок главы трибуна, которого таланты и познания привели особ этих в изумление. Карл IV написал к нему в строго католическом духе, осуждал его лжеучения, равно как и выходки против папы и духовенства, отклонял как его предложения, гак и честь родства с ним и увещевал его раскаяться в тщеславности и к отречению от «фантастических» грез.

Еретические взгляды трибуна испугали отцов Гуса, Иеронима и Циски; король опасался раздражить папу отпущением на свободу такого человека, потому повелел подвергнуть его заключению и известил об этом папу. Затем признательный Климент VI поручил архиепископу пражскому содержать в тесном заключении Колу. Тщетно обращался несчастный с просьбами о своем освобождении к королю и с талантливыми апологиями к архиепископу; он старался оправдать себя от ереси и задобрить Карла IV обещаниями сделать его обладателем Рима. На короля подействовали многие неопровержимые истины в оправданиях Колы; он хотел пощадить жизнь замечательного этого человека и спасти от неминуемо ожидавшего его в Авиньоне костра. Невзирая на неоднократные требования папы о его выдаче, продержал он его в заключении целый год в замке Рауднице, на Эльбе. Освободитель Рима жил там, страдая от непривычного климата, в строгом, но не бесчеловечном заключении. Узничество в Богемии, где глубокомысленные его утопии не встретили никакого отклика, отрезвило его; иных дурачеств устыдился он сам; он извинял их трудностью своего положения в Риме, заставлявшей его носить множество масок, разыгрывать то простака, то энтузиаста, дурака, мудреца, шута, робкого и арлекина. По двуличности своей натуры вбил это он себе в голову, а по чудному таланту изыскивать соотношения сравнил себя с пляшущим Давидом, с. Брутом, с притворяющейся Юдифью и с хитроумным Иаковом.