Фельдмаршал Кутузов. Мифы и факты

Прежде чем «дать слово» документам, подчеркну словами Е.В. Тарле (хотя и сказанными по иному поводу) «внутреннюю невероятность, кричащую несообразность» версии о поджоге Москвы Наполеоном. «Что же, они были враги себе?» — резонно вопрошает В.М. Холодковский, доказавший — лучше, чем кто-либо, — что пожар Москвы был невыгоден французам ни с экономической, ни с политической, ни с военной, ни даже с «мародерско-грабительской» точки зрения: «Вместо всех богатств им досталась лишь малая часть, остальное было уничтожено огнем» [458].

Теперь обратимся к документам. Под утро 2 сентября Ростопчин приказал полицейскому приставу П.И. Вороненко «стараться истреблять все огнем», что Вороненко и делал весь день «в разных местах по мере возможности <…> до 10 часов вечера». Донесение об этом самого Вороненко в Московскую управу благочиния было учтено еще в 1876 г. А.Н. Поповым, а позднее — Е.В. Тарле и В.М. Холодковским. Поэтому для тех, кто считает, что сожгли Москву русские, «главным виновником» ее поджога является Ростопчин. Но ведь с прибытием в Москву Кутузова он стал здесь еще «главнее», чем Ростопчин. С.Н. Глинка резонно заметил, что «когда нога Кутузова ступила на землю Московскую, тогда не воля Ростопчина, а воля Кутузова была в Москве» [459]. Какова же роль Кутузова в московском пожаре? Документы позволяют ответить на этот вопрос однозначно.

В то же утро, 2 сентября, оставляя город, фельдмаршал приказал сжечь склады и магазины с продовольствием, фуражом, частью боеприпасов. Этот факт, удостоверенный окружением Кутузова, признан и в дореволюционной, и в советской историографии.

Вместе с тем Кутузов и Ростопчин, независимо друг от друга, распорядились эвакуировать из города противопожарный инвентарь. Ростопчин сам признавался, что он «приказал выехать 2100 пожарникам с 96 пожарными насосами». Что касается Кутузова, то его («мимо графа Ростопчина») собственноручное предписание московскому обер-полицмейстеру П.А. Ивашкину вывезти из Москвы «весь огнегасительный снаряд» видел Сергей Глинка. Такая мера, по вескому заключению В.М. Холодковского, «говорит сама за себя: лишить город средств защиты от огня — значило готовить его к сожжению».

Действительно, Ростопчин и Кутузов придавали такое значение вывозу «огнегасительного снаряда», что заняли под него и время, и транспорт, бросив при этом громадные арсеналы оружия: 156 орудий, 74 974 ружья, 39 846 сабель, 27 119 артиллерийских снарядов, 108 712 единиц чугунной дроби и многое другое [460], а также 608 старинных русских знамен и больше 1000 штандартов, булав и других военных доспехов. «Удивлялись тогда, — писал об этом в 1867 г. И.П. Липранди, — удивляются и теперь и будут всегда удивляться, что эти памятники отечественной славы были оставлены неприятелю». Оставить оружие и знамена врагу издревле у всех народов считалось позором. Такого же их количества, как в Москве 2 сентября 1812 г., без боя россияне никогда — ни раньше, ни позже — никому не оставляли.

Хуже того. Торопясь увезти «огнегасительный снаряд», заняв под него сотни подвод, власть предержащие оставили в городе, обреченном на сожжение, 22,5 тыс. раненых [461], из которых очень многие, если не большинство, сгорели. «Душу мою раздирал стон раненых, оставляемых во власти неприятеля, — вспоминал А.П. Ермолов. — <…> С негодованием смотрели на это войска» [462]. Персональную ответственность за это несут и генерал-губернатор Москвы Ростопчин, и Барклай-де-Толли как главный распорядитель эвакуации войск из Москвы, но в первую очередь, безусловно, генерал-фельдмаршал светлейший князь Кутузов как главнокомандующий, высшее должностное лицо империи на театре военных действий. Что он чувствовал, оставляя на гибель десятки тысяч раненых, терзал ли его душу их стон, — неизвестно. Но, по данным и с русской, и с французской стороны, Кутузов 2 сентября приказал начальнику русского арьергарда М. А. Милорадовичу доставить французам записку, подписанную дежурным генералом П.С. Кайсаровым и адресованную начальнику Главного штаба Наполеона маршалу Л.А. Бертье. Записку доставил и вручил маршалу И. Мюрату (для передачи Бертье) штаб-ротмистр Ф.В. Акинфов (будущий генерал, декабрист). Французский генерал Ж. Пеле так передает содержание этой записки: «Раненые, остающиеся в Москве, поручаются человеколюбию французских войск» [463].

Итак, Кутузов (вместе с Ростопчиным, но независимо от него) поджигает Москву, лишает ее «огнегасительного снаряда», бросает в городе, преданном неугасимому огню, — кроме оружия, знамен, бездны памятников отечественной культуры — 22,5 тыс. своих раненых и… поручает их «человеколюбию» неприятеля. Как это расценить? По-моему, здесь налицо верх цинизма, не только воинское преступление, но и (по современной терминологии) преступление против человечности [464].

Добавлю к этому факт, преданный гласности только в 1989 г.: по пути от Бородина к Москве, в Можайске, Кутузов оставил от 10 до 17 тыс. (по разным источникам) своих раненых, которые гибли тоже в огне, зажженном самими россиянами, т. е., должно быть, по кутузовскому приказу. Вот и прецедент для Москвы! Как же объясняют такие действия фельдмаршала его советские и постсоветские биографы? Все они — все как один — хранят об этом гробовое молчание.

Сам Михаил Илларионович, оставив Москву, 4 сентября рапортовал царю (о раненых — ни слова!): «Все сокровища, арсенал и все почти имущества, как казенные, так и частные, из Москвы вывезены и ни один дворянин в ней не остался». Александр I, посчитав такой пиетет со стороны фельдмаршала к «благородному» сословию излишним, зачеркнул слово «дворянин» и сверху написал «почти житель» [465], но тогда он еще не знал, что в этой части фельдмаршальского рапорта нет ни слова правды. В действительности почти все сокровища, арсенал и «все почти имущества» остались в зажженном городе. Оставлены были в нем, среди прочих раненых, и офицеры (т. е. дворяне!), которых, правда, сами французы успели разместить вместе с собственными ранеными, что и спасло их от гибели в пожаре [466].

Как после всего этого можно воспринимать последующие (во время бегства французов из России) сентенции Кутузова о том, что он жалеет русских солдат? Одно из двух — либо как блеф, либо как попытки искупить свою вину за избыток потерь при Бородине и, особенно, за гибель раненых в Можайске и Москве.

Таким образом, собственные власти Москву в 1812 г. «просто бросили». Бросили и — подожгли. Поджечь по приказам Кутузова и Ростопчина даже избранные объекты Москвы при вывозе всего «огнегасительного снаряда» значило обречь деревянный по преимуществу город на грандиозный пожар. Но, кроме того, Москву жгли тогда сами жители — из патриотических побуждений, по принципу «Не доставайся злодею!». Многочисленные французские свидетельства об этом (А. Коленкура, Ф.-П. Сегюра, Ц. Ложье, А.-Ж. Бургоня и др.) подтверждаются русскими источниками. И.П. Липранди видел и слышал, как москвичи «на каждом переходе, начиная от Боровского перевоза <…> до Тарутина даже», являлись в расположение русской армии и рассказывали о «сожжении домов своих». О том же свидетельствовали Ф.Н. Глинка, П.Х. Граббе, князь Д.М. Волконский и, главное, сам Кутузов.

23 сентября 1812 г. Кутузов заявил посланцу Наполеона бывшему послу Франции в России графу А.Ж.Б. Лористону, горячо отводившему от французов обвинения в поджоге Москвы (французы, мол «не осквернили бы себя такими действиями, даже если бы заняли Лондон»): «Я хорошо знаю, что это сделали русские. Проникнутые любовью к Родине и готовые ради нее на самопожертвование, они гибли в горящем городе». Это заявление фельдмаршала опубликовано в официальных известиях его штаба [467]. Есть и другой вариант заявления, исходящий от царского двора. Кутузов там говорит Лористону: «Вы разрушали столицу по своей методе — определяли для поджога дни и назначали части города, которые надлежало зажигать в известные часы». А.Г. Тартаковский в 1967 г. доказал, что в придворном варианте заявление Кутузова фальсифицировано, а именно: «вложена в его уста совершенно произвольно, приписана ему задним числом» правительственная версия причин московского пожара. Тем не менее наши биографы Кутузова и после этого продолжают опираться на фальшивку, разоблаченную Тартаковским, поскольку в ней фельдмаршал выглядит более симпатичным патриотом, чем в подлиннике.