Грани русского раскола

Надо отметить, что для европейца в представленной версии нет ничего необычного, поскольку описанный случай – нормальная капиталистическая практика. Однако, нельзя забывать, с кем имел дело Л. Кноп, к кому он сумел втереться в доверие, предложив действительно комфортные условия сотрудничества. Это совсем не те классические предприниматели на начальных стадиях развития, какие мог представить зарубежный исследователь конца XIX века. В начале своего пути старообрядческие капиталисты фактически оставались вне контроля российского государства, и в правительстве их репутация считалась более чем сомнительной. Достаточно вспомнить, какой криминальный шлейф тянулся за этими непонятно откуда взявшимися миллионерами. В те годы иметь с ними дело, а уж тем более диктовать им свои условия решался далеко не каждый [511]. Скорее всего, Л. Кноп это прекрасно понимал, а потому и сумел с пользой для себя влиться в данный деловой контингент. Утверждение, будто залоги позволяли ему держать в руках этих людей, выглядит довольно легковесным. Вспомним, на чем были основаны промышленность и торговля раскольников, и как они вели дела в дореформенное время; представим, как бы отнеслись они к тому, что созданное на общинные средства предприятие вдруг оказалось у какого-то иностранца, который может распоряжаться им по своему усмотрению. Сомнительно, что кто-либо в староверческом мире допустил бы подобное. Да и самому Л. Кнопу это не сулило бы ничего хорошего. А как известно, он прожил насыщенную жизнь, неизменно выступая деловым партнером своих русских коллег [512]. Кстати, немецкий предприниматель нечасто бывал в Москве: с начала 1860-х годов он жил в основном в Германии, где получали образование его сыновья, а в России проводил не более трех месяцев в году [513].

Так что же все-таки происходило в реальности? Вне всякого сомнения, Кноп, доказавший свою полезность деловому староверческому сообществу, а потому и интегрированный в него, действовал по договоренности. Договоренности негласной, основанной не на правовых механизмах, а исключительно на личных взаимоотношениях с торгово-промышленными воротилами раскола. Что же касается случая с Лапинской фабрикой, то он относится к 1889 году, когда староверческий мир кардинально изменился, восприняв параметры и дух классического капитализма. Поэтому здесь вполне допустима логика Г. Шульца-Геверница: владелец фабрики действительно оформил ее в залог. А выводы о якобы определяющем экономическом влиянии Л. Кнопа на староверческую промышленность центрального региона в целом нельзя признать состоятельными. Напротив, факт этого сотрудничества свидетельствует: бесперспективно искать чье-либо политическое или экономическое влияние (тем более определяющее!) на староверческую буржуазию. Это был мощный клан, спаянный и выстроенный на конфессиональной основе, и ни о какой подчиненной зависимости речи здесь идти не может. При этом свой авторитет в кругах московской буржуазии Л. Кноп сохранялся вплоть до самой смерти и положение его сыновей, продолжателей дела, в деловой элите Первопрестольной не подвергалось сомнению.

3. Взаимоотношения с правительственной бюрократией

С начала 60-х годов XIX столетия московская торгово-промышленная группа как представитель купеческой буржуазии центра страны заявляет о себе на всероссийском уровне. Вместе с новыми союзниками из правящего класса она пыталась использовать для своего развития новые возможности, открывшиеся в пореформенный период, и претендовала на весьма значимое место в экономике страны. Для правительства потенциал этой мощной группы обрел реальные очертания во время острого соперничества в ходе продажи Николаевской железной дороги. В 1868 году власти решили провести конкурс на право эксплуатации наиболее прибыльной железнодорожной ветки между Петербургом и Москвой. Рассматривались четыре заявки: от Главного общества российских железных дорог, рязанского купца первой гильдии Самуила Полякова, американского гражданина В. Уайненса и Московского товарищества. Между Москвой и основным ее конкурентом – Главным обществом – развернулось лоббистское противостояние. Московское товарищество, состоявшее из 92-х человек, включало цвет староверческого купечества и славянофилов. Его предложение выглядело действительно привлекательно: произвести все ремонтные работы на путях и увеличить подвижной состав, употребив на это – без всякого пособия и гарантий правительства – собственный капитал в 15 млн рублей (из них 10 млн наличными, а 5 млн – процентными бумагами) [514]. Преимущества этого предложения очевидны на фоне других заявок, предусматривавших максимально большие правительственные гарантии. Неудивительно, что оно смогло привлечь на свою сторону многих министров, высказавшихся в пользу этого ходатайства. Представители Московского товарищества около семи месяцев постоянно проживали в Петербурге, руководя усилиями лоббистов [515]. Даже наследник престола – будущий Александр III – публично поддержал московскую инициативу; в этом проявились его взгляды на поддержку отечественных промышленников и защиту их от иностранных конкурентов, (эти взгляды прививались его учителем по экономике профессором И.К. Бабстом – видным сторонником московского клана) [516].

Дело о продаже Николаевской дороги имело не только экономическое, но и общественно-политическое значение. В этом были уверены, прежде всего, участники Товарищества: для них речь шла не столько о конкретной хозяйственной проблеме, сколько о том направлении, по которому должна развиваться отечественная промышленность. В их записке, направленной в правительство, впервые четко выражена позиция, которая противостоит интересам дворянского клана, связанного с иностранным капиталом:

Однако высшая власть в лице императора Александра II имела совсем другие планы, и прибыльный актив достался Главному обществу российских железных дорог, основанному французскими финансистами и высшей российской аристократией. Такое решение мотивировалось необходимостью поддержать стоимость акций этого Общества, чему и способствовало приобретение крупного транспортного актива [518]. Возмущение сторонников Московского товарищества не имело пределов. М. Н. Катков на страницах своего издания пе уставал разбирать это скандальное дело, подчеркивая невыгодность его исхода для российского государства. Он разъяснял, что Главное общество, по сути, не подвергая себя никакому риску, возлагало будущие результаты своего хозяйничанья на то же правительство. Иными словами, обещая перечислять часть прибыли от эксплуатации дороги государству, оно требовало от него же гарантий на эти доходы. Это как если бы кто-нибудь заложил свой дом, восклицали «Московские ведомости», а ответственность по уплате процентов возложил на кредитора [519]. М.Н. Катков сожалел, что «это дело пришлось решить не в пользу Русского Товарищества» с его выгодными условиями и выражал пожелание, чтобы лица, составившие его, «не покинули свое намерение послужить железнодорожному делу в России» [520]. Беспокоился именитый публицист напрасно: эти лица не собирались оставлять своих намерений и уже вскоре нацелились на следующий объект, претендуя на покупку Курской железной дороги. В этом случае правительство, видимо из компенсационных соображений, не стало чинить им препятствий, и в 1871 году право на эксплуатацию Курской ветки перешло под контроль московской группы [521].