Записки о революции

4. 24 октября

Рано утром 24-го Военно-революционный комитет узнал о разгроме своей прессы. Он сейчас же принялся за дело. Он занял город, штаб, Зимний – не правда ли? О нет, он сделал вот что.

Во-первых, по всем воинским частям он разослал телефонограмму: «Петроградскому Совету грозит опасность; ночью контрреволюционные заговорщики (очень хорошо!) пытались вызвать юнкеров и ударные батальоны; предписываем привести полк в состояние боевой готовности и ждать дальнейших распоряжений… За председателя: Подвойский. Секретарь: Антонов».

Затем в типографии закрытых газет были отправлены отряды литовцев и саперов. Типография была распечатана и пущена в ход под охраной войск Военно-революционного комитета.

Дальше были составлены два воззвания. В одном говорится: «Враги народа ночью перешли в наступление и замышляют предательский удар против Совета; поэтому полковым и ротным комитетам вместе с комиссарами заседать непрерывно; из казарм никому не отлучаться; сохранять твердость, избегать сомнений. Дело народа в твердых руках…» Второе воззвание говорит о борьбе с погромами и беспорядками. Военно-революционный комитет – на страже; преступники-погромщики и агенты контрреволюции будут стерты с лица земли; население призывается задерживать хулиганов и черносотенных агитаторов.

Но наряду со всем этим Военно-революционный комитет счел необходимым опубликовать такое свое постановление от 24 октября: «Вопреки всякого рода толкам и слухам, Военно-революционный комитет заявляет, что он существует отнюдь не для того, чтобы подготовлять и осуществлять захват власти, но исключительно для защиты интересов Петроградского гарнизона от контрреволюционных и погромных посягательств…» Репортер «Новой жизни» утверждает, что это постановление было принято единогласно. Это – специальное издевательство над Временным правительством. Больше никто этому поверить не мог бы.

Наконец, наряду с приказом по гарнизону о боевой готовности был сделан еще важный шаг. За подписью Свердлова была послана в Гельсингфорс председателю областного Финляндского комитета Смилге условная телеграмма: «Присылай устав». Это значило: присылай на помощь 1500 отборных матросов и солдат… Они, однако, в лучшем случае, если никто и ничто не помешает, могли быть в Петербурге только через сутки.

И вот только теперь, днем и вечером 24-го, к Смольному стали стягиваться вооруженные отряды красноармейцев и солдат для охраны штаба восстания. Насколько они были надежны и стойки, сказать нельзя. Настроение, как мы знаем, было среднее. Солдаты были благожелательны, но едва ли надежны. Рабочие были надежны, но едва ли были стойки, не видя отроду пороху. Однако все же к вечеру 24-го охрана Смольного стала на что-то похожа.

А в Зимнем с утра собралось Временное правительство. Занимались «органической работой», продовольствием и проч. Затем перешли к «создавшемуся положению». Керенский снова настаивал на аресте Военно-революционного комитета. Но возражал министр юстиции Малянтович и кто-то еще. Тогда Керенский решил апеллировать к Предпарламенту и собрался сейчас же отправиться туда… Это было совершенно не нужно и смешно. Неограниченные полномочия были налицо. Практика, традиция, привычка также позволяли произвести любые аресты и разгромы: ведь сотни большевиков по-прежнему сидели и голодали в тюрьмах, тщетно ожидая допросов и предъявления обвинений; за агитацию по-прежнему хватали и сажали походя, как только представлялась возможность. Почему же возник какой-то особый вопрос об аресте нескольких большевиков, представлявших собой центр явного и уже начатого мятежа? Не потому ли, что здесь был риск – свалки и кровопролития? Пустяки! Ведь снаряжали же экспедиции на дачу Дурново – с разгромом и кровопролитием… Нет, тут просто не было решимости и смелости, а была дряблость и бессилие «неограниченных».

Но пока, во всяком случае, были решены дальнейшие боевые действия. Какие? Какие были под силу и по разуму. Было приказано: чтобы помешать выступлению, развести все мосты, кроме Дворцового. Для этого сил хватило; эта мера была уже испытана 5 июля; она была никчемна и даже вредна.

Разводка мостов сейчас же создала в городе обстановку совершившегося «выступления» и начавшихся беспорядков. Вся столица, доселе совершенно спокойная, взволновалась. На улицах стали собираться толпы. Задвигались вооруженные отряды: надо было помешать разводке, а где уже развели, навести снова. Для этих операций Военно-революционный комитет двинул рабочих, красноармейцев. У мостов происходили небольшие столкновения или, лучше сказать, пререкания, трения. Ни та ни другая сторона не была склонна к серьезной склоке. Смотря по численности, уступали то красноармейцы, то юнкера. И мосты в этот день несколько раз сводились и разводились.

Возбуждение и скопление были единственным результатом новой меры правительства. Но беспорядков все же не было. Стрельба нигде не наблюдалась. Зато «слухи» летали по городу самые тревожные в течение целого дня. 24-го «выступление» все стали считать начавшимся.

В первом часу дня открылся Предпарламент. Началось и тут с «органической работы». Министр внутренних дел докладывал об анархии на местах и о захватах продовольственных грузов. Но во время его речи появляется Керенский и сейчас же, после Никитина, спешит на трибуну. Бледный, возбужденный, с воспаленными от бессонницы глазами, но несколько торжественный, он говорит, что правительство поручило ему сделать заявление. Но произносит длинную речь.

Близко Учредительное собрание и закрепление революции. Временное правительство охраняет свободу и права населения. Но враги государства – справа и слева – ведут к катастрофе, призывая к диктатуре и к восстанию. Большевики готовят переворот. Тому имеются несомненные доказательства. Керенский долго доказывает это, цитируя «Рабочий путь» и известные нам фельетоны государственного преступника Ленина-Ульянова. А затем делает диверсию – и это в то время, когда правительство за три недели до Учредительного собрания «обсуждает в окончательной форме вопрос о передаче земель в руки земельных комитетов» и отправляет делегацию в Париж, где «в числе прочих вопросов вниманию союзников будет предложен вопрос о мерах к приближению окончания войны…». Затем министр-президент излагает текущий «конфликт» Смольного и штаба. Власть предложила в ультимативной форме отменить телефонограмму о контроле над штабом. «Хотя здесь и было наличие всех данных для того, чтобы немедленно приступить к решительным мерам, но военная власть считала нужным дать сначала людям возможность исправить свою сознательную или бессознательную ошибку» (возглас справа: «Вот это-то и плохо!»). «Мы должны были сделать это еще и потому, что никаких реальных последствий этого приказа в первые сутки его объявления в войсках не наблюдалось». «Я, – говорит Керенский, – вообще предпочитаю, чтобы власть действовала более медленно, но зато более верно, а в нужный момент и более решительно…» Но ответ на ультиматум Смольный затянул. Только в три часа ночи был дан неопределенно-условный ответ. Он был принят как заявление, что «организаторы совершили неправомерный акт, от которого они отказываются» (Милюков с места: «Оригинально!»). Но, разумеется, это была хитрость со стороны Смольного: по полкам отмена телефонограммы не объявлена. И теперь Керенский констатирует, что часть населения Петербурга находится в «состоянии восстания». Теперь власть начала «судебное следствие». А также «предложено произвести соответствующие аресты»… «Временное правительство предпочитает быть убитым и уничтоженным, но жизнь, честь и независимость государства не предаст».