Отрешенные люди

А могло дело обернуться не в его пользу. И чего б тогда было? Не иначе, как через суд на него опеку за фабрикой наложили б, и кому ту опеку поручили бы, то и вовсе неведомо. Ладно, коль доброму человеку, а коль своекорыстнику? Без его подписи и копеечки собственной с продажи товаров не получишь. Считай, и фабрика уже не твоя, а чужого человека, которому до тебя и дела нет.

Вот тогда много дум передумал Алексей Яковлевич. Первым помыслом было продать, сбыть с рук ту фабрику, забыть о ней, как о дурном сне. Да отговорили братья, помощь пообещали. Согласился, решил повременить, поглядеть, как дальше дело пойдет, но и слово сам себе дал, что отрыгнется фабричным та жалоба кислой отрыжкой. Вспомнил дедовские слова, что, чем крепче русского мужика в кулаке держишь, тем больше толку.

На первый же день, как с города пригнал, отделил от прочих работников пятерых самых горластых и заслал посреди зимы в лес на дальнюю деляну дровишки заготовлять. Те пошумели было, посупротивничали, что и жилья там нет, и морозы стоят, и праздники на носу, да деваться некуда... За ослушание хозяина власти по головке не погладят и через тот же самый суд пропишут на первый раз кнут, а потом могут и бунтовщиками объявить, ноздри порезать, на рудники или соляные копи выслать. Запрягли мужики пару саней, погнали лес валить, выполнять хозяйский приказ.

Вторым делом велел Алексей Яковлевич посреди деревеньки на столб железный брус повесить, и как только старший мастер спозаранку по нему бить начнет, то чтоб все мужики на работу бежали, а кто припозднится или отлынивать станет, того в холодную запирать на хлеб-воду и недельку так выдерживать. С работы опять же по сигналу по домам расходиться. Норму на каждого определил: кому сколько и чего делать положено, записал всех поименно, зачитал вслух, велел свои подписи ставить. Зашумели мужики, мол, грамоте не обучены, а он им "Подметные кляузы сочинять обучены, а под хозяйским указом и крест поставить не хотите?! " Тем деваться некуда, перо в руки, начали кто кресты, а кто и свое прозвание выводить. Таких-то, в письме сведущих, немало оказалось.

Вот тогда народишка фабричный приутих, затаился до поры, но, видать, не смирился; стали ждать удобного случая поквитаться, опять какую каверзу подстроить. Так и живут, стиснув зубы, лоб в лоб сойдясь, до конца не замирившись.

Обо всем этом рассказал Ивану и Федору самолично Алексей Корнильев в первый же вечер, как они добрались до его стекольной фабрики. Шел конец лета, самая горячая пора в хозяйстве, и лишь первый вечерок удалось им неспешно посидеть втроем, вдоволь наговориться.

Сам Алексей взял от корнильевской породы привычку взглядывать исподлобья, широкую кость и невиданное упрямство. Но, в отличие от братьев, был белобрыс и рано начал терять волос, к тридцати остался лишь пушок на макушке да кое-что на висках и затылке. Первая его жена умерла при родах, а через неделю рядом с ней схоронили и ребеночка. Овдовев, Алексей Яковлевич словно задеревенел, отошел от дел, но старший, Михаил, присоветовал ему заняться фабричным делом, что было для Сибири внове, не по обычаю для местных купцов. Тому пришлось побывать и в Москве, и в Петербурге, пробыть там почти год, околачивая пороги разных правительственных канцелярий. Издержался он тогда до нитки, но зато вернулся с разрешением на открытие фабрики и с головой ушел в дела, заботы.

Теперь фабрика давала хоть небольшой, но прибыток, и стеклянная посуда имела спрос на ярмарках, у купцов, в питейных заведениях. Алексей Яковлевич подумывал уже со временем открыть рядом смолокурню и поташный заводик, прикупить работников, поставить дело на широкую ногу.

-- Шел бы, Иван, ко мне в управляющие, - уговаривал полушутя он Зубарева, - мы бы с тобой годков через десяток первые богатеи на Сибири стали. Посуда, она всем нужна, а научимся поташ производить, подряд возьмем тысяч на сто, развернемся...

Иван поначалу отмалчивался, отшучивался, но потом, после нескольких стопок домашней настойки, открылся.

- Нет, Алексей, не по душе мне сидеть на месте да прибыток каждодневный считать. Не мое это дело...

- Да, тебе, видать, по киргизам палить больше по нраву. Шел бы тогда в армейскую службу. Там навоюешься...

Ивану бы промолчать, не встревать в серьезный разговор, но накопилось изнутри, накипело в нем и, не вытерпев, стукнул неожиданно для братьев кулаком о стол, огрызнулся:

- Ни в торговле, ни в службе армейский проку не вижу!

- Отчего же так? - взметнул бровь под лоб Федор. - Все так живут. Может, тебе в монастырь захотелось, скажи, не таись от родни...

- Хватил! Монастырь! На другой день руки бы на себя наложил или сбег, куда глаза глядят, - все больше распалялся Иван Зубарев. - Воли хочу! Свободы полной! Вот коль бы родиться мне дворянином, то и разговор другой был бы.

- При деньгах да через службу и дворянство устроить можно. Опять же служить надо идти, - проговорил рассудительный Алексей, пристально вглядываясь Ивану в глаза. - Мог бы тогда и людишек прикупать, направлять к нам на работу, а мы бы тебе тот самый прибыток спускали.

- Кто о чем, а свинья про грязь, - резко заговорил Иван, не замечая, как Алексей поджал обиженно губы, свел брови, опустил к столу голову, слегка набычившись, - да зачем мне ваш прибыток будет, коль я дворянином стану! Неужто этого не понимаете?

- А чего там понимать? - небрежно пожал плечами Федор. - Будь ты хоть дворянин, хоть князь какой, а жрать чего-то надо, деньги, куда ни взглянь, а кругом нужны. Без них никак.

- Деньги! Деньги! Деньги! - в бешенстве застучал уже двумя кулаками Иван. - Пропади они пропадом! Деньги - прах, а свобода - все! Не могу я служить, кланяться каждому встречному, в угождение входить. Не о том мечтаю. Желательно мне совершить что-то такое, чтоб и при дворе обо мне узнали, оценили по достоинству, чин дали, дворянство. Вот тогда... Тогда совсем иная жизнь началась бы, - проговорил он мечтательно и тяжело вздохнул.

- Эх, ты, дурашка Ивашка, - с укоризной хмыкнул Алексей, видя, что Иван не желал его обидеть, и говорит в нем не злость, а тоска по чему-то дальнему, заповедному, - размечтался, как телок на поляне, а по кустам звери разные сидят, выглядывают. Не заметишь, как и слопают.

- И что с того?! А все одно не хочу вот, как вы, день-деньской спину гнуть из-за каждой копеечки.

-- Пропадешь ты, как есть пропадешь, если дурь из головы всю не выбросишь, - начал выговаривать ему Алексей.

- Ты словно и не нашей породы, - поддержал брата Федор. - Дуришь, как дитя малое. Или не знаешь, что свобода мужика до добра никогда не доводила?

- А не ваш ли отец рассказывал, как в старые времена по всей Сибири казаки разъезжали, открывали новые землицы, народы разные, а потом им за то и дворянство и поместья давали. Не было такого? Не было? Скажите мне! - Иван и не собирался уступать братьям, не желал слушать их рассудительных и правильных слов и, сверкая глазами, взглядывал то на одного, то на другого.

- Хватил! Когда это было? - засмеялся Федор. - Ты еще царя Давида припомни или Ермака Тимофеевича. Теперича другие времена...

- А в чем другие?! В чем? Люди другие стали, то верно. Ермак, поди, тоже мог в лавке сидеть и копеечки, как вы, да полушки по одной собирать. А он? Воевать пошел, свободу проведывать.

- Хватит, Иван, - взял его за руку Алексей, - ты уже повоевал, а ничему, как погляжу, не научился. Кончилось то время, когда атаманы ватаги собирали и на промысел шли. Не воротишь... Теперь, коль душа к войне лежит, то записывайся в войско, да и дуй на войну. Сражайся там хоть с турком, хоть со шведом, никто не запретит, слова дурного не скажет, а может, и медаль дадут на грудь. А чего ты хочешь, то нам дело непонятное. В народе, знаешь, как говорят? Дуришь ты, а дурь эта, братец, дурь и есть.

- Значит, по-вашему, и Ермак дурил? Так получается? И все другие, кто не по царскому указу, а по собственному разумению воевать ходили, тоже дурили? Здорово получается!