Варварские нашествия на Европу: германский натиск

Историю слова barbarus (варвар) в период раннего средневековья еще предстоит написать. Этот термин, должно быть, не отделялся ни от своей противоположности, Romanus (римлянин), к юридическим оттенкам которой до сих пор было приковано основное внимание [222], ни от производных, вроде barbaricum opus «златокузнечество», barabaricanrius «золотильщик, ткач по золотой нити», ни от топонимических соединений. Наконец, не следует забывать и о таких синонимах, как gentes (роды, племена) [223].

Покамест подчеркнем то, насколько концепция «варвара» была удобна для древних историков, раз они позволили себе не задумываться о разнообразии своих врагов. Тем не менее в IV в. проницательный Аммиан Марцеллин осознал, что своей строгой организацией империя Сасанидов больше напоминает Римскую империю, чем германские племена или степных кочевников, и поэтому отказался рассматривать персов как варваров. Затем, на стыке V и VI вв., можно видеть, что в германских государствах термин «варвар» применяется к чужакам, даже германцам. Так, для Теодориха Великого к «варварам» относились люди, не являвшиеся ни римлянами, ни готами; а Салическая правда считает варваром неримлянина и в то же время нефранка. Чуть позже франки и бургунды употребляют это название по отношению к самим себе. Наконец, в VII в. его значение смещается в направлении религии: «германец-нехристианин, язычник», или становится отчетливо уничижительным [224].

Д. Синор [225] наряду с историей этого слова мастерски очертил историю самого понятия в очень широком контексте (с упором на Дальний Восток). Преобладают две концепции: варвар есть носитель хаоса [226], или субъект, незнакомый с элементарными приличиями. Однако варвар и цивилизованный человек — это взаимодополняющие представления: цивилизация, по природе своей эгоцентрическая, осознает себя только в контрасте с варварством. Эти существенные наблюдения не касаются периода позже V в. Что же последовало? Реабилитация варвара, предпринятая Сальвианом Марсельским, не оказала почти никакого влияния. Остальное же до сих пор покрыто мраком.

Таким образом, раннее средневековье оказывается варварским ровно настолько, насколько не является чистым продолжением римской античности. Цель этой книги — прояснить истоки этого «варварства».

Остается обосновать термин «нашествия». Он несет в себе идею насилия, которая несколько шокирует современных наследников германцев; он затуманивает тот факт, что самые большие коловращения — которые происходили за пределами limes — часто бывали мирными; наконец, этот термин подчеркивает начальную фазу процесса в ущерб последовавшему поселению на земле, которая имеет большее значение. Таким образом, если бы мы говорили о «переселении», это, без сомнения, выглядело бы лучше.

Нашествие — лишь предварительный аспект гораздо более обширного феномена: действия и ответная реакция, вызванные резким соприкосновением радикально отличающихся обществ, одно из которых, римское, достигло определенной конечной планки и даже впало в состояние бездействия, а другие, заметно более архаические, стояли на пороге стремительного, почти взрывного развития. Само по себе нашествие — явление в основном военного плана — ограничивается несколькими годами. Однако наша тема охватывает несколько поколений и все сферы социальной жизни.

Само собой разумеется, социальный аспект варварского феномена заключает в себе бесконечно больше, чем этнические или лингвистические аспекты (которые тем не менее больше привлекают современных ученых, пропитанных представлениями, совершенно чуждыми для V–VI вв.). Неоднозначность цивилизации властно притягивала внимание современников, враждебно или сочувственно относившихся к новоприбывшим. Как теоретик, Сальвиан в своем сочинении «Об управлении Божьем» охотно распространяется о социальных и моральных качествах — правосудии, человечности, целомудрии, — чтобы противопоставить варваров, которых он превозносит, ненавистным для него чиновникам Империи. Напротив, Сидоний Аполлинарий (Carmina, XII) мстит бур-гундам, которых вынужден терпеть, высмеивая их костюм, прическу и гастрономические вкусы. Язык — когда он не принадлежит лучшим авторам — не интересует приверженцев литературных традиций античности. Когда они упоминают о нем, то только для того, чтобы объявить его хриплым, отвратительным или неудобоваримым, самое большее, чтобы где-нибудь ввернуть удачно подобранное словцо для создания местного колорита. Похоже, ни один из современников не имел ясного представления о лингвистическом единстве германского мира. Название «германцы» применяется только к народам между лингвистической границей и Эльбой; никто не догадался распространить это понятие на готов, бургундов и скандинавов [227].

Впрочем, если римляне ясно ощущали, что с социальной точки зрения «варварство» представляет собой единое целое, то варвары, напротив, разделяли подобный взгляд лишь в редчайших случаях. По-видимому, Теодорих Великий был чуть ли не единственным, кто поднялся до этой концепции политической солидарности германцев Запада (главным образом германцев, исповедавших арианство), для него совпадавшей с самой прямой выгодой. Отдельных авторов иногда осеняла идея религиозного единства в лоне арианства [228], да и всё. Каждый за себя — таков был негласный принцип, существовавший повсеместно. В глазах цивилизованных людей он оставался типично «варварским».

Б) Варварство туземное и варварство пришлое

Главную, но очень сложную проблему представляют «всплески» туземной культуры, когда на поверхности вновь проступает образ жизни, искусство, языки и институты, принадлежащие к эпохе доримского завоевания, на время сметенные им, но затем возродившиеся в момент всеобщего разрушения античных надстроек благодаря варварским нашествиям. «Варварство» бывало не только привнесенным извне; оно могло быть плодом консерватизма, глубокой связи с доримским прошлым. Это явление отмечается все чаще и чаще, особенно в археологии. Однако очень сложно различить эти два «варварства», которые накладываются одно на другое, и к тому же точка их соединения сокрыта от нас за классическим греко-римским или христианским фасадом.

Некоторые факты очевидны, вроде реставрации туземных элементов на пространстве от Гаскони до Кантабрии, которая дала жизнь народу басков. В этой области романизация зашла не слишком далеко (надписи из Пиренеев содержат необычно большую долю местных имен, как божественных, так и человеческих); любопытно и загадочно, что примерно между IV и VIII вв. она была полностью вытравлена. Высказано предположение, не лишенное правдоподобия, но не имеющее доказательств, что первое национальное движение басков следует видеть в испанских багаудах в Таразоне около 449 г [229]. Во всяком случае, ясно, что с конца V в. баски не переставали яростно противиться централиза-торским усилиям вестготского правительства; то же самое продолжалось и в мусульманскую эпоху, а начиная с VIII в. это движение получило развитие к северу от Пиренеев в виде постоянной вражды гасконцев по отношению к франкскому государству. Мы не станем исследовать, какие дорим-ские элементы иберийского полуострова присоединились к баскам (без сомнения, иберам). Важен только результат: устойчивый отказ от римской культуры, к которому нашествия вовсе не имеют отношения, по крайней мере, прямого. Под той же рубрикой следует поместить и крупномасштабное контрнаступление берберов в Африке [230].