Записки Александра Михайловича Тургенева. 1772 - 1863.

Державин вынужден был при всех запечатать куверт и подать его Тутолмину за печатью.

Тутолмин, принимая куверт, отвечал Державину:

—   „Ваше превосходительство, можете быть в том совершенно уверенным, что донос ваш будет представлен всемилостивейшей государыне императрице. Первою и непреложною поставляю себе обязанностью всеподданнейше  повергнуть   к  священным стопам ея величества писание вашего превосходительства, коль скоро только буду осчастливлен   лицезрения  августейшей   монархини.   Прощайте,  Гавриил   Романович,  но   еще  повторяю вам,  как начальник  высочайшею   властию   поставленный, и прошу вас, как дворянин,  в продолжение  отсутствия  моего соблюдать тот же самый порядок в отправлении дел, какой мною введен и производится. В противном случае вы будете подлежать ответственности".

Обняв Державина, Тутолмин пошел усаживаться в подвезенную к крыльцу карету.

XLVII.

В царствование Екатерины все обыкновения и обряды при дворе ея были совершенно противуположны введенным со вступления на трон Павла I...

Пышный, великолепный двор Екатерины преобразован в огромную кордегардию. В царствование Екатерины в чертогах царских последний истопник старался отличить себя в разговорах словами благопристойными, учтивыми, отборными; высший круг царедворцев говорил на французском диалекте лучшим языком Вольтеров, Дидеротов, Жан-Жак-Руссо, знал наизусть творения лучших французских авторов; трагедии Расина, Мольер были всем коротко знакомы.

С 7-го ноября 1796 года в чертогах северной Семирамиды, вместо разговора, в эпоху 1797—1800 гг., уже кричали. В комнатах учреждены были караулы; бряцание оружия, топанье ногами носились эхом по залам и возвещательное слово „вон", громко и протяжно часовыми произносимое заблаговременно, чтобы караул, учрежденный в другой зале, имел достаточно времени стать под ружье, пугал, от непривычки, всех приходящих.

Павел повелел, вместо сигнала к ружью, как то существовало, извещать караульных о том, что они должны взять ружье, криком: вон!

Великая княжна Александра Павловна, переходившая из комнат своих на половину императрицы Марии Феодоровны, была столь много испугана возвещательным криком „вон!", что, повернувшись, побежала обратно в свои комнаты и была несколько дней нездорова от испуга.

Равномерно и обряд принимать прибывших генерал-губернаторов и губернаторов при Павле Петровиче вовсе переменился.

До 6-го ноября 1796 года приехавший в столицу, местопребывание императрицы, генерал-губернатор или губернатор был обязан всенепременно, на другой же день по прибытии, явиться во дворец и сказать непосредственно камердинеру государыни, чтобы доложил ея величеству о прибытии его.

Императрица немедленно соизволяла принимать приезжаго, разговаривать с ним иногда весьма долгое время о всем относящемся до вверенной его управлению части государства и по окончании разговора всемилостивейше приветствовала прибывшаго словами:

— Вы сегодня у меня обедайте.

С 7 ноября 1796 года введено Павлом Петровичем, что приехавший в Петербург генерал-губернатор или губернатор нередко живал месяц,  два и три, ожидая дня, когда дозволено будет ему представить себя государю, и представление бывало не в кабинете, а в зале, где всех представляют. Государь, выходя из внутренних апартаментов, изволил обходить в полукружии поставленных к представлению; обер-церемониймейстер, следуя с боку у Павла Петровича, несколько выдавшись вперед, читал имена стоявших по порядку, как солдаты стоят по ранжиру во фронте. Павел Петрович одним, во изъявление высочайшаго всемилостивейшаго благоволения, при услышании имен их, соизволял улыбаться; услышав наименование других, благоволил всемилостивейше отвращать от них высочайшие взоры свои. Разговора ни с кем не вел....

Относительно дел, не токмо с государем, да и с министром, с 1797 года по 1800 г. разговора не существовало.

"Извольте подать докладную записку" — был общий ответ министров на все словесные доклады.

Век бюрократии! Докладная записка не бывала обыкновенно прочтена министром (1796—1800 гг.), но препровождалась по принадлежности для соображения, извлечения и составления докладной записки г. министру в департамент. Директор департамента, получив докладную записку губернатора, или отношение генерал-губернатора, поданный министру, передавал ее по принадлежности и разделению предметов начальнику отделения. Начальник отделения сдавал докладную записку начальнику стола. Здесъ первоначально начиналось прочтение и обсуждение докладной записки или отношения. И всегда, а не иногда, начальник стола, т. е. повытчик, знал прежде, полнее, яснее и основательнее о чем представлено у отделения начальника, директора и министра, который, т. е. министр, по распределению производства дел никогда и ни о каком деле полнаго, яснаго и основательнаго понятия иметь не мог (1796-1800 гг.). Все искусство столоначальника заключалось в том, чтобы сделать сокращенное из записки извлечение.

Превосходство начальника отделения состояло в том, чтобы из сокращеннаго извлечения, извлеченнаго столоначальником, извлечь сокращенную эссенцию.

Вся гениальность директора департамента ознаменовывалась тем, чтобы из сокращенной эссенции вытянуть квинт-эссенцию, т. е. описанныя на 20-ти листах обстоятельства превратить в 5—6 строчек. В сем кратком извлечении представлялась записка г. министру и от него препровождалась к статс-секретарю, для поднесения на высочайшее благоусмотрение государя (1796—1800  гг.).

Таким образом Голиаф превращался в пигмея, нередко в таракашку или, лучше сказать, в постепенных сокращениях и извлечениях так бывало далеко отойдут, уклонятся от настоящаго существа дела, изложеннаго в докладной записке губернатора или отношении генер.-губернатора, что, наконец, по утверждении высочайшею волею поднесеннаго доклада, не знают как его привести в исполнение.

Это (в старину) часто и весьма часто совершалось (1796—1801  гг.).

В виду этого губернаторы испрашивали высочайшее соизволение всемилостивейше дозволить им сохранить ношение военнаго мундира, оставаясь в чине гражданском; единственно по тому уважению, что, будучи облеченным в хитон, или однорядок военный, гражданский губернатор, прибывший в Петербург, имел право, по военному одеянию, явиться на вахт-парад и иметь счастие быть представленным комендантом испросить высокомонаршее соизволение на аудиенцию, всеподданнейше доложить о чем нужно, получить высочайшее соизволение и утверждение, и нередко (1796—1800 гг.) выходил молодец из кабинета с декорациею чрез плечо, в то время как министр внутренних дел едва успевал узнать о прибытии его превосходительства в столицу.

XLVIII.

Тутолмин прибыл в Петербург  под  вечер в среду.

В 6 часов утра на другой день, т. е. в четверг, был уже во дворце. Камердинер доложил императрице:

— Олонецкий и архангельский генерал-губернатор Тутолмин.

Государыня повелела, сказав:  „проси".

Входит Тутолмин в кабинет, держа огромный пакет доноса Державина в руке.

Государыня пожаловала Тутолмину поцеловать руку и с видом безпокойства изволила спросить его:

—   „Это что у вас, Тимофей Иванович?" показывая на куверт.

—  Всемилостивейшая государыня, гражданский олонецкий губернатор, Державин, в минуту   отъезда   моего  из   Олонца, вверил   мне всеподданнейше иметь  счастие  поднесть  вашему величеству.

—  Да что такое?

—   Донос на меня, государыня.

Императрица, с видом хладнокровнаго негодования соизволив принять куверт, сказала:

—  Прочту. Садись, Тимофей Иванович.

И начала с ним говорить о губерниях, управлению его вверенных.

По долгом трех-часном беседовании соизволила Тутолмина уволить, без повеления явиться к обеденному столу.