Непобежденный еретик

Этому суду, вероятно, надо отвечать, не оглядываясь на процедуру, — по совести, как перед богом. Но что отвечать? Мог ли Лютер от чистого сердца заявить, что считает себя носителем непогрешимой, божественной истины? Нет, этой пророческой уверенности в нем не было. Мог ли он согласиться на хотя бы частичное отречение? Опять-таки нет, ибо Лютер искренне не знал, в чем именно он мог бы заблуждаться. Угнетенность и смятение Лютера стоили самой блестящей уверенности в себе. И, может быть, наиболее важное из всего сделанного им на Вормсском рейхстаге состояло именно в том, что 17 апреля реформатор в смущении отказался отвечать на поставленный Эккеном вопрос.

Не правы те, кто утверждает, будто в этот момент поведение Лютера «не несло на себе никакого исторического отпечатка». Исторически значимым было уже то, что Лютер не повторил Гуса: не попытался оправдываться и убеждать, не стал излагать свою концепцию по римскому инквизиционному вопроснику.

Между тем именно этого и ожидало от него собрание. Молодой император сказал вечером 17 апреля, что он разочарован, ибо надеялся увидеть в Лютере теологического атлета. «Меня, — добавил король, — ваш пророк едва ли смог бы обратить».

Лютер был выше этой реплики. Он, конечно, был бы рад, если бы ему удалось оказать проповедническое воздействие на Карла V. Но еще больше его волновал новый, огромный по значимости вопрос: является ли опровержение по Писанию таким условием, которого надо требовать только от церковного обвинения, или оно обязательно для всякого (даже в присутствии императора ведущегося) процесса.

Что делал Лютер вечером 17 апреля, доподлинно неизвестно. Вероятнее всего, молился. В протестантском обиходе молитва была главной формой, в которой протекал «процесс принятия решения». Когда кромвелевская армия сталкивалась с проблемой, которая не поддавалась рациональному обдумыванию и взвешиванию, Кромвель ставил весь офицерский корпус на колени и заставлял молиться, «покуда бог кого-нибудь не осенит». Проблема, возникшая перед Лютером, была того же рода: она требовала не рассуждений, а решительного выбора.

18 апреля Лютер появился на рейхстаг новым, укрепленным человеком. В своей речи, не имевшей никакого проповеднически теологического содержания, Лютер с порога отмел всю католическую инквизиционную процедуру.

Император, как светский судья, судит прежде всего за действия — Лютер готов их квалифицировать. Его действия состояли в издании книг — назидательных и обличительных. Сочинения назидательные, очевидным образом, не являются предосудительными. Сочинения обличительные не противоречат интересам империи.

Далее начинается область убеждений и мнений. Здесь Лютер отказывается от каких бы то ни было квалификаций. Пусть сперва предъявят правомерное (а это значит — основывающееся на Писании) обвинение! Лютер вовсе не считает, что бог застраховал его от еретических ошибок: он не пророк, не святой избранник, он обычный человек, размышляющий над Библией. Но пусть эти ошибки сперва будут уличены и опровергнуты («пусть, во имя бога, наставят меня из Писания, если я нахожусь в заблуждении»).

В историческом добавлении к речи, которое вообще могло бы не состояться и к которому вынудил его Эккен, Лютер поднимает этот тезис до уровня первой протестантской декларации терпимости.

Выше индивидуальной совести верующего стоит только Священное писание. Если совесть не находится в противоречии с ним (и если это противоречие не доказано общепонятным, рациональным образом), мнение христианина не должно ни преследоваться, ни стесняться. Оно может оказаться ошибочным, но таковы же мнения папы и соборов.

Лютер не придает этим утверждениям формы всеобщих принципов, которым должен следовать мудрый правитель. Он говорит о том, чему он сам, как и всякий христианин, не может не следовать («неправомерно и неправедно делать что-либо против совести»). Но это, как известно, один из способов, которым выражает себя всеобщая норма.

В XVI–XVII столетиях правовые притязания индивида к государству вообще редко оформляются во всеобщие требования и наставления разума. Представитель зарождающегося «третьего сословия» не говорит: гарантируйте свободу таких-то и таких-то действий, он просит (подчас униженно просит) понять, что действия эти стали для него чем-то неотвратимым, что он обязан ими перед богом и вынужден будет совершать, даже если их не санкционируют.

Классическую формулу этого петиционного истребования прав и находит Лютер, когда говорит: «На том стою и не могу иначе». Перед нами и жалоба (на бессилие, на фатум, на какую-то крайнюю нужду, овладевшую всем его существом) и одновременно ультиматум. Лютер сетует на то, что, какие бы доводы ни предложили ему от лица авторитета, государственной целесообразности, интересов дела, которое он сам затеял, — он бессилен, безволен что-либо с собой сделать. Только разумное переубеждение, основывающееся на Писании, может вывести его из этого совсем не радостного паралича. Пока нет воздействия слова, пока отсутствует ненасильственность христианского опровержения, он, Лютер, «восхщен в своей совести и уловлен в слово божье». Он ни за кем не может последовать против совести, ибо через нее находится как бы в прямом рабстве у создателя.

Лютер в Вормсе не отказался от отречения, он лишь объявил, что бессилен от него отказаться, покуда не будет опровергнут и переубежден. Он ясно обозначил, что не чувствует за собой ни правды, ни могущественной воли пророка, но только право, наличествующее как безотрадная невозможность поступить иначе.

Трудно назвать другой документ, в котором зарождающееся правосознание выразило бы себя с такой простотой и одновременно с такой философской глубиной, как в речи, произнесенной Лютером в Вормсе.

Тот, кому она предназначалась, не мог, разумеется, понять (а тем более принять) ее смысл. Король ждал теологического турнира, борьбы идей, пророческого внушения. Отказ Лютера от участия в этой привычной, узаконенной игре он воспринял как отказ от отречения, но только высокомерный и хитрый. Это его возмутило. Поскольку же диспут между Лютером и Римом не состоялся, Карл мог с легким сердцем заключить, что отлученный еретик по крайней мере не выиграл его [36]. Это развязывало руки.

На другой день после выслушивания Лютера комиссия рейхстага пыталась склонить его к компромиссу. Аргументы были чисто эразмианские: дворяне просили Лютера не губить «всего выращенного за последние годы растения» и дать отсечь «отдельные ветви». Однако «доказательства, увещания, хитрость — все было безуспешно, — вспоминал позднее папский посол в Вормсе Алеандр, — Лютер упорно стоял на своем и твердил, что не хочет идти против совести».

Требование частичного отречения, с которым приступили к Лютеру представители немецкого дворянства, имело любопытную подоплеку: частичное отречение позволило бы императору и рейхстагу не выполнить папское осуждение Лютера как полностью и окончательно уличенного еретика. Это была умная и эффектная игра, отклонить которую, как считают многие историки, было даже труднее, чем выстоять перед лицом Карла V. Реформатор, однако, остался неумолим; он отвергал всякую игру с нечестивым папой и ставил императора перед категорическим выбором: либо признать немецкую реформацию с ее принципом свободы совести, либо сделаться покорным светским экзекутором при Льве X.

Сторонники Алеандра пытались склонить Карла к задержанию «виттенбергского еретика» и применению инквизиционных «побудительных мер» (то есть угроз и пыток).

Тут, однако, произошло событие, которое сообщило делу новый поворот. В ночь с 19 на 20 апреля на одной из вормсских площадей был вывешен плакат. В нем говорилось, что четыреста благородных представителей немецкой нации поклялись не оставлять на произвол судьбы праведного Лютера и объявить войну князьям и папистам. «Я плохо пишу, но могу причинить серьезный ущерб, — грозил автор плаката. — 8000 человек могу я поднять в ружье. Башмак. Башмак. Башмак!»