Подконвойный мир

Подстерегли вечерком. В берлогу топал. Взяли на цугундер падлу. Свернули курдюпку. Здоров был боров. Плечи из бетона, насосался крови. Шпынять ножом уговору не было. Лёгкой смерти не заслужил. Поварзокались с пиратом до рассвета. Назавтра жена опознать не могла. Натешились. Кожаную перчатку так в хайло удаву запхали, что врачам вырезать пришлось через кадык. Заслужил, погань. У меня аж от души отлегло малость. В гудок ему, еще живому, кол впёрли.

С того дня — вечером ни один шакал, ни один доносила из подворотни не вылезал, а прочие, не повинные люди, не дрейфили. Знали, кого потрошим и за что.

Потом похватали. Переодетая погань скопом набрасывалась и, не спрашивая — в ящик. Оттуда срочно в мантульные места.

Сдрейфили они здорово. И не злость, как прежде в гляделках ихних, а страх, трясучка. Сами, гадюки, намастырили тигров, сами своим мясом и кормить нас будут.

Я с кирюхами гулял по-божески. Мы люди собрались смирные, а в других местах, в том числе и в Москве, хлопцы дали жизни да копоти. Зайдут в вагон и каждому пятому нож в дыхало. Работнут вагон и никто не пикнет — как заколдованные. Знают: виноваты кругом. На нашей крови державу смастырили. Нашей кровью сыты.

Еще одно любопытное дело, — продолжал «Щипач». — Теперь поботаешь по-фене, по-блатному значит, в присутственном месте, так все тебя понимают. Сначала удивился, а потом понял: жись-то вся заблатнёная. Все воруют, мантулят и по-фене трёкают.

Рядом со «Щипачем» сидел на верхней койке пожилой человек с бессмысленными черными глазами и фюрерской кисточкой под нависающим хрящеватым носом. Он обстоятельно ковырял рукой между пальцами ног и, поднося время от времени руку к носу, с наслаждением вдыхал едкую вонь.

— Слышь, онанисты, — обратился он к Журину и Пивоварову. — Что-то душок у вас, у мусоров, в натуре появился. Хвост стали задирать, блин буду. Вчера подхожу к генацвали. Посылку он, гад, отхватил. Говорю:

— Киш-миш, душа лубезны, выкладывай, а с прочим бутором канай. Он, халява, как заблажит! В грудь кулаком колотит, прыгает, пыжится.

— Я, — кричит, — молодой был, как звер был, — кидается, пенится.

Пришлось фиской по гляделкам полоснуть и заначить весь сидор. Раньше такого безобразия не было. Была сознательная дисциплина. Распустились!

Вы, там, фраера, предупредите труху свою: мозгляков, очкастиков, манипулянтов, затрух. Мы заинтересованы в мирном сосуществовании с фраерами. Мы за полное разоружение фраеров и за контроль над этим.

Мы «миролюбивые» люди. Нужно отрезать языки мусорам, которые войну поджигают между нами. Мы ведь сильные и всегда вас накроем. Нужно нормализировать отношения, кончать с холодной войной.

Мы — поддерживаем нейтральных. Мы — за дружбу. Ваше дело работать, помалкивать, платить нам налог. Не совать нос на пищеблок, в каптерки. Сколько вам чего положено — мы даем. В полном коммунизме, подлюки, живете. К чему же тут напряженность! Нужно крепить сознательность, бдительность. Мы заинтересованы в трудовом подъёме фраеров.

Так и передайте своим придуркам, чтобы нос держали по ветру. Победа всегда будет за нами. Подниметесь, и мы вас уничтожим как класс на базе сплошной резекции. Ясно?

Напевал вполголоса «Щипач», перебирая струны гитары.

— Жиган, не казни мужиков — обратился Щипач к соседу. — Это — фраера чистой воды. Они с чертями не связаны. У них померки своими думками забиты: политика, высшая грамота, мировые проблемы, космический размах.

Я не пел вам раньше: «воровать завяжу я на время, чтоб с тобою, милашка, пожить?» — обратился Щипач к Журину и Пивоварову. А вот эту вы наверняка не слышали:

Долго, с надрывом и болью пел «Щипач». Пел лагерные песни и грустные народные, оплакивающие горькую долю-неволю в мире жестоких людей.

Отложив гитару, «Щипач» выпрямился, закинул назад руки, и проникновенно, звенящим мальчишеским своим голосом продекламировал:

«Щипач» кинулся к железной бочке, служившей печью; схватив две лучинки, он забарабанил в такт своим ритмичным строкам:

— Закругляй, «Щипач», — рыкнул Жиган, — не впадай в раж.

Глава восьмая. Протуберанцы душ

Труп «Бендеры» нашли в сортирном котловане. Когда весенние ручьи вызвали разлив зловонной жижи, затопившей подступы к уборной, приехали ассенизаторы с бочкой и заметили всплывший, разбухший омерзительный труп.

Исчез «Бендера» недели две тому назад. Начальство объявило, что он в побеге. После обнаружения трупа «Бендеры» двое стариков, пиливших дрова для солдатской кухни узнали, что солдат, дежуривший на вышке, слышал в одну из ночей донесшийся из этой уборной короткий жуткий крик. Через несколько минут он заметил двух людей, покинувших уборную и быстро пропавших в туманной мгле.

Писаренко шептал, в связи с этим происшествием, Пивоварову:

— Люди балакають, що за стукачество пришили «Бендеру». У людей на все одна балачка, а я знаю другое. Недавно на лагпункт прибыли двое блатных. Я бачил неожиданное спотканье цих двух с «Бендерой». «Бендера» оторопел, воздуху ему вдруг стало мало. Часа два трясло его писля их ухода. И ци двое, хоть и храбрилысь, но видно було, що перетрусили. Ясно: какая-то тайна була между цими людьми. Я догадываюсь какая. Булы воны вместе в каком-то зверском деле у фрицев и сумели скрыть свои преступления. Те двое — в блатных перелицовались. «Бендера» — мужиком хлябал. Ясно, что «блатным» мешал жить свидетель их прошлого и воны его подкараулилы ночью в уборной. Цей «Бендера» был молодец против овец, а против молодца — сам овца. Тильки ни одного звука никому, — просил Писаренко, — иначе затаскають оперы и головы нам не сносить.