Под знаменем Врангеля: заметки бывшего военного прокурора

Красные по-прежнему оставили за собой крошечный клочок земли на левом берегу Днепра. Но этот маленький золотник был очень дорог, так как прикрывал наведенный красными мост — дорогу к сердцу «русской» армии.

XVII. В ОРЕХОВЕ

Кое-как просунувшись из-за серой хмары, солнце начинало было окидывать своим ясным взором и несколько оживлять поблекшую осеннюю степь. Но это длилось минуту. Атакованное темной стеною туч, оно снова пряталось в глубь неба, и хмара торжествовала.

Над землею, как и на земле, шла бесконечная, отчаянная борьба.

А ведь хватит нас дождем! Без того, кажется, не обойтись! Как ты думаешь, Иван?

Мой возница не унывает.

Какой бог вымочит, такой бог и высушит. Нам ли, военным, того бояться! Бывал я на Волге. Там говорят: не на бурлака дождь идет. Пустое.

Однако Иван, участник мировой войны, — потому он и причисляет себя к военным, — инстинктивно ухватился за кожан, который сполз с сиденья.

От Копаней до Орехова, — продолжал он, — считается 10 верст. Вот на тот перевал поднимемся, увидим город.

Дорога утомляла своим однообразием. Правда, в этих местах Северной Таврии, ближе к Екатеринославщине, уже не та ровная, плоская, как стол, степная гладь, которая расстилается между Азовским морем и рекой Молочной. Здесь поверхность несколько изборождена волнами земных складок. Но так же безлесно, серо, безжизненно, — теперь, в осеннюю пору.

Лето кончилось.

Иван, за время дороги из Большого Токмака, многое мне порассказал, но его слова я уже пережевал и снова был голоден. Не то, чтобы он красиво говорил, не то, чтобы его рассказы дышали юмором. Нет. Для меня были ценны некоторые его замечания; правда, замечания сытого деревенского мужика, но мужика молодого, хорошо грамотного и бывалого.

Видите, — тряхнул он головою, — столько едем- едем, отъехали верст 30 от Токмака, а встретили ли хоть одного конного или пешего? Не встретили, и нас никто не обогнал. А ведь это главная дорога к фронту. Бывало, в ту-то войну, едешь к штабу корпуса… господи ты, боже! Гудят автомобили, стрекочут мотоциклеты, тянутся повозки, целые роты движутся, эскадроны взвивают пыль.

Это, действительно, была ком-му-ни-ка-ци-онная (так кажется, — ох, насилу выговорил) линия… А тут что? Разве так в войну пускаться можно?

Где же люди у вас, где люди? У вас кого убили, замены нет. А у них солдат родит солдата. У вас войска нет, чтобы дезертиров выловить. А еще воевать сунулись.

Замечания Ивана правильны. И потому что они правильны, мне нечего возразить против такой крамолы.

Не только этот большой Иван, возница, даже маленький Ванька, сынишка моего приятеля, копанского крестьянина, у которого я ночевал в прошлую поездку в Орехов, понимал, что мы воюем на уру, — с голыми руками.

Ты, дяденька, белый или красный? — обратился тогда ко мне этот бутуз, прискакав из глубины двора на одной ноге.

Не видишь, что ли: погоны на плечах, значит белый.

Бедный ты, дяденька! Мне тебя жалко. Красных-то десять тысяч полков, а вас всего десять тысяч человек. Заберут они вас в плен, беспременно заберут.

Брысь ты, гадина, — цукнул отец голоштанного оратора. — И что это за дети пошли нынче… Кто их учит? Сущие большевики. Да вы на него не сердитесь, господин полковник, ваше высокоблагородие… Он еще семигодовалый, не в разуме.

Ни на возницу Ивана, ни на копанского Ваньку сердиться не приходилось. Они высказывали то, что и у нас, офицеров, часто проскальзывало в разговоре.

Но вот и городишко Орехов. Мертвящая рука гражданской войны наложила на него тяжелый отпечаток. Во многих домах окна с выбитыми стеклами и зияют, как вскрытые раны. Кое-где они уже забинтованы деревянными щитами. Поредело население. Часть еще зимой бежала с белыми в Крым и еще не успела вернуться, часть недавно ушла на север с красными. Железная дорога давно заброшена. Жуткое впечатление производит умерщвленный жизненный нерв края.

Скорее мимо разбитого вокзала, мимо дырявых домов, мимо чуждых нам подгородних жителей, которые боязливо перебегают от домика к домику, от сада к саду. Скорее в чистые комнаты гимназии, где помещается оперативная часть штаба, скорее в родную среду. Там шум и оживление. Звякают шпоры, поет полевой телеграф. Знаю, хорошо уже изучил, — при моем появлении щеки генштабистов сожмутся в веселую улыбку. — «А, часть судная — самая паскудная», — раздадутся голоса. — «Отделение оперативное — не менее противное», — отпарирую и я.

Обменяться такими любезностями на этот раз не пришлось. Ген. Абрамов и оперативная часть два дня тому назад выступили из Орехова на восток.

Там что-то не совсем спокойно… Сволочь эта, кажется, прет густыми массами, объяснил мне застрявший в Орехове хозяин собрания оперативной части подъесаул Д-ий или как его еще звали, просто Котик.

Это был столько же жуликоватый, сколько упитанный парень.

Отъелся на хлебной должности. Глуп, туп и не развит. Протеже ген. Говорова — начальника штаба. За всю гражданскую войну ни в одном бою не бывал, а уже носил четыре звездочки на погонах. Зато кормежку наладил идеально. Она не только ничего не стоила «операторам», но, как смеялись последние, «Котик скоро еще будет и нам приплачивать за то, что мы у него пьем и едим». Секрет был прост: Котик великолепно поставил сбор продуктов от благодарного населения и захват в пользу штаба «военной добычи».

Странно, — заметил как-то раз за обедом в кол. Гнаденсфельдт ген. Абрамов в моем присутствии, — у меня ложка с инициалами гостиницы «Дюльбер».

Это должно быть казаки взяли по ошибке, когда уезжали из Евпатории, ваше превосходительство, — смущенно ответил Котик, рассматривая ложку так, как будто в первый раз ее видел.

Но и эта с теми же инициалами… И вот эта.

Чем дальше шло продвижение, тем обширнее становился хозяйственный инвентарь Котика. Таврия была хоть и не так велика, зато обильна.

Порой случались с Котиком неприятности. Так один раз в Б. Токмаке милиция задержала двух его казаков с несколькими коровами неизвестного происхождения и чуть-чуть было не представила их в военно-судебную комиссию.

Где же, вы думаете, теперь комкор? — спросил я Котика.

Думаю, что не ближе Полог или Черниговки. Я сейчас туда выезжаю со своим обозом.

Через полчаса несколько нагруженных подвод, для приличия прикрытых брезентами, тарахтели по улицам городишки. Из-под брезентов выпячивались края бочонков, кое-где выкукивали флегматичные головы пернатых пассажиров. Внутри одного воза хрюкала свинья. На соседнем сидела, лузгая семечки, рябая девица. И всюду на телегах краснели казачьи лампасы. Здоровые, отъевшиеся казаки, чистенько одетые, тянули монотонную донскую песню:

Тучи к вечеру и на самом деле рассеялись.

Городишко Орехов — место недавних упорных боев курсантов с дроздами.

Как первые, краса и гордость Красной армии, так и вторые, крымская «карета скорой помощи», при подходе вечером к городу, одни с севера, другие с юга, бравировали своей отвагой и считали излишней разведку о движении и силах противника.

Одни, дети трудового народа, уверенные в своей непобедимости, грудью ломили вперед и грозили:

Другие, орудие в руках политических престидижитаторов, профессионалы гражданской войны, хорохорились не менее, распевая: