Язык в революционное время

Однако слияние в израильском иврите ни в коей мере не было «демократичным» — не все слои представлены в нем равномерно. Арамейские слова и выражения, обильно использовавшиеся Мойхер-Сфоримом или Бренером в качестве цитат внутри ивритского предложения, либо гебраизировались, либо исчезли. Слова и корни заимствовались из всех слоев, включая гебраизированные арабские слова, и получали новое значение, но обычно как отдельные слова без характерных черт слоя. Существенную часть лексики составили неологизмы. Морфология и простейшие синтаксические связи являются в основном библейскими, однако более крупные синтаксические модели и большая часть семантики — общеевропейскими. Конечно, существует ощутимая разница между разговорным, повседневным языком, языком популярных газет, языком интеллектуальных журналов, языком поэзии и языком художественной прозы. Так что, несмотря на унаследованный принцип слияния, израильский иврит не похож на синтетический стиль Мойхер-Сфорима, большинство слов сам Менделе даже не понял бы.

Выше мы ввели две взаимосвязанных концепции — базового языка индивида, который позволяет ему переходить на специальные идиолекты или на другие языки, и базового языка общества, который позволяет, с одной стороны, ставить английскую драму, а с другой — проводить тест на знание Библии. Теперь можно ввести третью категорию: базовый язык текста, который дает тексту возможность опираться на единое основание и заимствовать новые слова, выражения и цитаты из других языков и других пластов иврита.

Бурный спор, начавшийся при возрождении языка и тянущийся до сих пор, посвящен проблеме: использовать ли только те слова, которые похожи на «ивритские», вкладывая в них лишь органично присущий им смысл [96], или создавать тексты с ивритской грамматикой и обрамлением, но заимствуя при этом иностранные слова, идиомы и синтаксические модели. Развитие богатых языков происходило по второй модели и переплеталось с открытостью их носителей культурным и научным заимствованиям извне. Английский язык богат во многом потому, что в разные времена он был широко открыт латыни, французской и итальянской литературе, идишскому и негритянскому сленгу или терминологии парижских структуралистов. Русский язык совершил гигантский шаг в XIX в., восприняв западноевропейскую философию, художественную литературу, поэзию и культуру вместе с их терминологией (лишь частично замененной словами, образованными от славянских корней). Великого Льва Толстого в свое время обвиняли в том, что он пишет по-французски русскими словами: его синтаксис и даже использование предлогов следовали за французскими образцами (французский язык преобладал в образовании русских аристократов с раннего возраста); но именно этот стиль стал классическим примером русского литературного языка. Идиш с огромной скоростью эволюционировал в XX в., поскольку, не смущаясь, заимствовал сотни понятий, слов и выразительных форм из всех европейских языков; в основе любого текста оставался идиш, но в него инкорпорировались славянские, германские, ивритские и «интернациональные» элементы. Поэтому крестовый поход ивритских пуристов или шел во вред культуре, загоняя ее в гетто, или был обречен на неудачу.

Конечно, ивриту было тяжелее заимствовать интернациональную лексику, поскольку та в принципе не приспособлена под ивритскую морфологию (хотя во многих случаях можно подогнать иностранные слова под ивритские лекала: ле-арген [с гебраизированным корнем АРГ — «организовать»]; ле-тальпен [с корнем ТЛП/Ф — «звонить по телефону»]; ле-рафрер [с корнем РФР — «отсылать»]). Безусловно, в русском и немецком языках иностранные слова тоже отличались, фонетически и не только, от остальной лексики, но этим языкам не нужно было приспосабливать новый корень к собственным морфологическим лекалам, в отличие от иврита, который не может без этого грамматически вписать слово в предложение. Тем не менее появилось несколько вариантов решения проблемы массового включения интернациональной лексики в иврит. [97]

Те, кто хотел видеть в иврите не частный курьез из отдаленной провинции, а альтернативу европейской культуре, имитировали в отношении к нему идишскую модель. Это было естественным для любого, кто переходил с творчества на идише к творчеству на иврите. Рассказы Бренера, стихи Ури-Цви Гринберга, речи Бен-Гуриона и ивритоязычная журналистика на десятилетия оказались переполнены словами из европейских языков, а также из арамейского и идиша. Ведущий журнал Второй алии Ха-Поэль Ха-Цаир («Молодой рабочий») щедро пользовался интернациональной лексикой — согласно одному исследованию, она составляла 14 % словарного состава его материалов (см. Fellman 1973:59). Они молчаливо заявляли: Мы будем писать на иврите обо всем, не ожидая лексикографов. Действительно, в ивритоязычной культуре всегда приветствуется, когда текст на иврите обильно сбрызнут иностранными словами; для читателя это означает связь с мировой культурой, с семиотикой современного мира и с информацией всемирного значения, которой посвящен данный текст. Этим отличаются даже газеты, публикующие сенсации для массового читателя, — а в особенности снобистские тель-авивские и иерусалимские еженедельники, посвященные искусству и сплетням, Ха-ир и Коль ха-ир. Однако преувеличенное содержание «иностранных» слов свидетельствует об отчужденности и снобизме. И сама по себе пропорция становится жанровой характеристикой.

В конечном итоге диалектика борьбы между западниками и пуристами чрезвычайно благоприятно сказалась на языке иврит: множество иноязычных терминов были заменены неологизмами с ивритскими (или похожими на семитские) корнями: культура («культура») превратилась в тарбут, коммуникация («связь») — в тикшорет (хотя «телефон» не стал, как предполагалось, называться сахрахок, подобно немецкому «Fernsprecher»). Однако вместо гебраизированных лексем язык приобрел новые «иностранные» слова и понятия — в пропорциях, рекомендованных хорошим вкусом для того или иного жанра. Такой была — и остается — космополитичная открытость современного иврита (подражающая идишской и русской основам). Именно эта открытость сделала возможным построение современного государства с университетами, литературой и военно-воздушными силами.

Еще до возрождения ивритской разговорной речи писатели уже могли довольно свободно образовывать на письме новые фразы на иврите. Но как насчет письменных диалогов? Другим крупным достижением Менделе Мойхер-Сфорима стал перевод бытовых диалогов с идиша на иврит. Причиной послужил тот факт, что его основные книги на иврите были переводами с идиша, а в его идишских романах главная смысловая нагрузка приходится на диалоги; поэтому в переводе требовалось найти ивритские аналоги тех фраз, которые герои произносили на идише. С тех пор если в ивритской литературе появлялись живые, повседневные беседы, то они имитировали разговоры на идише или на другом языке. Однако в ивритской литературе все еще была сильна тенденция к монологам — идеологическим (Бренер) или экзегетическим (Агнон). (По всей вероятности, даже в реальной жизни персонажи Бренера произносили восторженные речи или постоянно запинались, подобно своим прототипам, говорившим на идише или по-русски, хотя те не пользовались ивритом.) Так ивритская проза передавала и одновременно изобретала живой диалог на языке, на котором никто не говорил, а также внутренние монологи (Гнесин) на языке, на котором никто не размышлял.

Когда после большевистской революции большую популярность приобрел лозунг свободной любви, Авраам Шлёнский — первый крупный поэт, получивший образование в первой ивритской средней школе, Гимназии Герцлия (хотя годы войны и революции он провел в России), — требовал: «Свободная любовь между словами, без хупы и брачных клятв со священными книгами». «Слова на свободе!» — это ключевой лозунг итальянского и русского футуризма, но в Эрец Исраэль он приобрел специфическое значение. Языку, обремененному текстами, особенно главным святым текстом (Библией!), который все носители языка помнят наизусть, — такому языку, чтобы быть живым, необходим свободный лексический запас, черпающий слова из автоматических библейских ассоциаций. А для молодой литературы, создаваемой молодыми людьми, освобождение от гнета классических текстов также означало освобождение от гнета истории и от ответственности и ограничений, налагаемых традицией. Живой язык — это язык, который дает своим носителям возможность сказать нечто новое и создавать свободные комбинации отдельных и точных слов, обладающих собственным независимым значением. Если писатель хочет вызвать у читателя какие-то аллюзии, он должен предоставить для этого специфический материал внутри самого текста, но любое выражение живого языка не обязательно должно отсылать к историям Авраама или Исава, которые с радостью разглядят многочисленные литературные критики.