Культура и мир детства

Эта модель умыкания, понятная в контексте ограничений, наложенных на жизнь таупоу,и междеревенской вражды, становится совершенно бессмысленной применительно к юношам и девушкам более низкого социального происхождения. Очень редко надзор за девушкой из обычной семьи осуществляется с такой строгостью, чтобы сделать похищение единственным возможным способом завершения любовного приключения. Но само по себе похищение эффектно; юноша не прочь поднять свой престиж преуспевающего донжуана, а девушка желает, чтобы все знали о ее победе, а часто и надеется, что похищение приведет к браку. Сбежавшая парочка мчится к родителям юноши или к какому-нибудь другому его родственнику и ждет, когда родственники девицы потребуют ее назад. Вот как рассказывал один юноша об истории своего похищения девицы: “Мы побежали под дождем, под проливным дождем в деревню Леоне, за девять миль, в дом моего отца. На следующий день ее семья пришла за нею, и отец сказал мне: „Ну, что будем делать? Хочешь ли ты жениться на этой девушке? Просить ли мне ее отца оставить ее у нас?" И я сказал: „Конечно, нет. Я сбежал с нею только для того, чтобы все знали"”. Похищения распространены значительно меньше, чем тайные любовные связи, потому что девушка в них подвергается большему риску. Она публично отрекается от своих, часто номинальных притязаний на девственность; она вступает в серьезный конфликт со своей семьей, которая, как это было в прошлом, а иногда бывает и сейчас, сильно избивает ее, сбривает ей волосы. В девяти случаях из десяти единственным мотивом похищения для ее возлюбленного служит тщеславие и поза. Юноши говорят: “Девушки ненавидят моетотоло,но все они любят аванга(похищение)”.

Похищение приобретает практический характер тогда, когда одна из семей противится браку, на который решились молодые люди. Парочка находит убежище в той семье, которая благосклонно относится к их союзу. Но до тех пор пока обиженное семейство не смягчится и не легализует их брак обменом имуществом с соблюдением должных форм, старейшины принявшей семьи ничего не могут поделать со статусом парочки. Юная пара может иметь уже несколько детей, но ее будут называть “сбежавшими”. И даже если их брак в конце концов после длительной задержки и будет легализован, это клеймо навсегда останется на них. Оно куда более серьезно, чем просто обвинение в половой распущенности: община не одобряет нарушения правил парой юных выскочек.

Два семейства взаимно обмениваются подарками все время, пока длится брак, и даже потом, если от брака остались дети. Рождение каждого ребенка, смерть каждого члена того и другого семейства, посещение женой или мужем родительской семьи — все это отмечается преподнесением даров.

В добрачных отношениях самоанцы строго придерживаются всех условностей ухаживания. Правда, эти условности касаются скорее языка, чем действия. Юноша клянется, что он умрет, если девушка откажет ему в своих милостях, но самоанцы смеются над рассказами о романтической любви, глумятся над верностью долго отсутствующей жене или любовнице, верят вполне серьезно, что одна любовь лечит другую. Верность, за которой следует беременность, принимается как реальное доказательство подлинной привязанности, хотя иметь много любовниц и говорить каждой из них о своем пылком чувстве не считается каким-то противоречием. Содержание страстных любовных песен, длинные и цветистые любовные письма, обращение к звездам, луне, морю в речах, адресованных возлюбленной,— все это придает самоанскому ухаживанию поверхностное сходство с нашим. Но чувство, стоящее за ним, значительно ближе чувствам героя шницлеровских “Любовных похождений Анатоля” ³⁰. Романтическая любовь в том ее виде, в каком она встречается в нашей цивилизации, неразрывно связана с идеалами моногамии, однолюбия, ревности, нерушимой верности. Такая любовь незнакома самоанцам. Наше чувство — это некая смесь, конечный продукт многих сходящихся линий развития западной цивилизации: института моногамии, идей эпохи рыцарства, этики христианства. Даже страстная привязанность к одному человеку, которая длится долгое время и сохраняется вопреки всем спадам, но не исключает и других связей, редка среди самоанцев. Брак, с другой стороны, рассматривается как общественная и экономическая сделка, в которой следует принять во внимание обеспеченность, социальное положение и навыки будущих мужа и жены в их отношении друг к другу. На Самоа существует много браков, в которых оба партнера, особенно если им за тридцать, совершенно верны друг другу. Но это следует приписать, с одной стороны, легкости физиологического приспособления партнеров друг к другу и преобладанию, с другой стороны, иных интересов (для мужчин важнее общественное положение, а для женщин — дети) над чисто сексуальными сторонами брака. Эту верность нельзя объяснить страстной привязанностью к супругу или супруге. Так как у самоанцев отсутствуют подавление полового чувства, его сложная индивидуализированность, то есть все то, что делает браки по расчету такими мучительными в нашей цивилизации, то семейное счастье здесь можно строить и на другой основе, а не на преходящей страстной привязанности. Решающим фактором здесь тогда оказывается пригодность партнеров друг другу и целесообразность.

Адюльтер на Самоа необязательно означает разрыв брака. Жену вождя, совершившую прелюбодеяние, осуждают за то, что она обесчестила свое высокое положение, и ее изгоняют. Вождь при этом будет крайне возмущен, если она второй раз выйдет замуж за человека низшего ранга. Если же более виновным сочтут ее любовника, то право общественного возмездия возьмет на себя деревня. В менее заметных случаях адюльтера степень общественного возмущения зависит от разницы в социальном положении обидчика и обиженного или же от индивидуального чувства ревности, возникающего лишь в редких случаях. Если оскорбленный супруг или оскорбленная жена задеты слишком сильно и грозят обидчику физической расправой, то виновник должен прибегнуть к публичной ифонге— церемониальному покаянию перед тем, у кого он просит прощения. Он идет к дому оскорбленного в сопровождении всех членов своего семейства. Каждый из них завертывается в тончайшую циновку — разменную монету этой страны. Просители рассаживаются у дверей дома, покрывают свои головы этими циновками и склоняют их в знак глубочайшего раскаяния и унижения. И если хозяин очень зол, то не скажет ни слова. Весь день он будет заниматься своими делами; он будет очень внимательно плести рыбацкую сеть, разговаривать со своей женой, приветствовать тех, кто проходит мимо его дома, но он не обратит ни малейшего внимания на тех, кто сидит у дверец его дома, не смея ни поднять своих глаз, ни сделать малейшей попытки уйти. В старые времена, если бы его сердце не смягчилось, он и его родственники имели право взять дубины и убить сидящих у порога. Сейчас же он просто заставит их ждать, ждать целый день. Лучи солнца будут палить, польет дождь и промочит их насквозь, и все же он не скажет ни слова. Затем к вечеру он проговорит наконец: “Довольно, входите. Входите в дом и выпьем кавы. Ешьте еду, что я поставлю перед вами, и выбросим наши беды в море”. Затем красивые циповки принимаются в компенсацию за обиду, а эта ифонгастанет притчей во языцех в деревне. И старые сплетники будут говорить: “О да, Луа! Нет, она не дочь Ионы. Ее отец — вождь из соседней деревни. Он устраивал ифонгуперед домом Ионы до ее рождения”. Если ранг обидчика значительно уступает рангу оскорбленного, то унижаться вместо него перед домом обиженного должен его вождь или же его отец (если обидчик — юноша). Если обидчицей оказывается женщина, то точно такое же извинение должны принести она и женщины ее семейства. По здесь у них больше шансов быть избитыми и обруганными последними словами: кроткое учение христианства — может быть, потому, что оно было направлено против настоящих убийств, а не против менее роковых по последствиям стычек женщин, — в меньшей мере изменило здесь воинственную природу женщин, чем мужчин.