Мои прославленные братья

Я помню, каким он был тысячу раз в тысяче разных мест, и все же я больше всего люблю вспоминать, как он стоял под жарким летним солнцем на высокой террасе, и его коротко стриженная борода отливала золотом, и его коричневая от загара кожа была чуть темнее там, где ее покрывали веснушки, и его длинные пальцы мяли и крошили комок земли. Ему еще не было и тридцати - далеко не было, - и он был в расцвете своей мужественной юности, такой высокий, стройный и прекрасный, что Никанор, грек, не мог отказать ему в том почтении, которое оказывали ему все другие люди.

Позднее многие в Модиине вспоминали тот день. Как и я, они вспоминали Иегуду таким, каким его больше всего хотелось запомнить; и когда они говорили об Иегуде, в глазах их появлялись слезы, и они были горды одним лишь сознанием, что они принадлежат к тому же народу, что и этот человек, которому нет равных на земле.

Сам Никанор был хорошо сложен, он был среднего роста, и явно воин по роду занятий. Он был непохож ни на выродка Апелла, ни на изверга и палача Аполлония - это был расчетливый, хитрый временщик, которому нужны деньги и слава и который ни перед чем не остановится, чтобы получить все, что он хочет. И он, и его хозяин Деметрий достаточно хорошо знали, что тысячи наемников, чьи кости лежали в наших долинах, обошлись в целое состояние, которое обогатило бы казну любого царя. Они также знали, что никто не сможет спокойно владеть Иудеей, пока против него будет Маккавей.

Свой разговор Никанор начал не очень удачно. Он сказал, что под рукою царя царей есть - что вполне естественно - другие цари, так почему бы сыну Мататьягу, достойному Иегуде Маккавею, не сесть на трон Израиля?

Иегуда слегка улыбнулся, рассматривая комок земли в руке, и пожал плечами.

- Почему я должен быть царем? - спросил он, и в этом простом вопросе было все.

По-моему, Никанор предпочел бы говорить с Иегудой наедине, но он понимал, что Иегуда на это не согласится, и поэтому греку волей-неволей приходилось выполнять поручение теперь или никогда, как бы много людей ни собралось вокруг.

- Все хотят славы, - сказал Никанор.

- Разве у меня мало было славы? - пробормотал Иегуда.

- И власти, и богатства.

Грек стоял, расставив ноги, теребя рукой подбородок, и был, наверно, изрядно озадачен: какой подход найти к Иегуде, чем его прельстить? И он с интересом рассматривал этого загадочного еврея, словно перед ним стояло существо, чья жизнь и образ мысли были вызовом всему, что он, грек, знал и во что верил.

- Что мне делать с властью и богатством? - спросил Иегуда.

- Многое, Иегуда, - искренне ответил Никанор. - Вы упрямый народ, однако есть на свете кое-что поинтереснее, чем плуг и клочок земли. Из своей ненависти к грекам и ко всему греческому вы сделали догмат веры, но подумай, разве кто-нибудь дал миру больше красоты и мудрости, чем греки? Приобщиться к ним, почувствовать их...

- Так, как мы почувствовали все это у нас в Иудее ?

- При этой сирийской свинье? Да ведь сама мечта о свободе, за которую ты сражался, Иегуда, - эта мечта родилась в Греции три века тому назад. Ты не можешь этого отрицать.

- И долго ли жила эта мечта, когда вы познали власть и богатство и стали завоевывать чужие земли? - задумчиво ответил Иегуда. - Разве вы были тогда такие, как мы: без рабов и без наемников? Если так, то я склоняюсь перед мертвой славой Эллады. Но сейчас я не вижу славы в Греции, и нам не нужно ее даров. Я бы просто не знал, куда мне их девать и что мне с ними делать.

Грек начинал сердиться.

- Я пришел сюда не для того, чтобы меня превращали в посмешище, - сказал он.

- Не понимаю, о чем ты говоришь, - сказал Иегуда.

И грек увидел, что Иегуда говорит правду, что он действительно не понимает. Я следил за Никанором, и в глазах его мелькнуло мимолетное выражение, убедившее меня, что он наконец-то начинает осознавать, что за человек Иегуда; на лице грека отразилась тень сожаления, попытка понять непостижимое. А затем он поднял глаза и устремил взор вдаль, на прекрасные зазубренные холмы Иудеи, зеленые уступы террас и голубое, усеянное облаками, высокое небо.

- Ты женат? - спросил он внезапно. Иегуда, улыбнувшись, покачал головой.

- Тебе следовало бы жениться, - медленно произнес грек. - Не то, когда ты умрешь, не останется никого, подобного тебе.

Иегуда снова покачал головой. По-моему, он был смущен и взволнован.

- Я не знал, каков ты, - продолжал Никанор. - Может, было бы лучше, если бы ты был царем, а может, и нет. Но мне кажется, переубеждать тебя бесполезно.

- У нас нет царей в Иудее, - сказал Иегуда. - Когда-то были у нас цари, и они принесли нам одни страдания - это было время печали, и до сих пор мы со скорбью вспоминаем о нем в синагогах.

Никанор помолчал. А когда он снова начал говорить, это было несколько неучтиво.

- В Антиохии поговаривают, да и в Дамаске тоже, - сказал Никанор, - что если бы Маккавей был мертв, на земле был бы мир.

- Они не понимают, - мягко ответил Иегуда. - Маккавей - это ничто. Он вышел из народа, и все, что он делает, он делает потому, что этого хочет народ. И когда он становится больше не нужен, он делается таким же, как все люди.

И, стирая с пальцев остатки земли, Иегуда задумчиво добавил:

- Я думаю так: когда-то рабами были мы в Египте, и потому наш Закон гласит, что сопротивление угнетателям есть первейшее повиновение Богу. Когда на обратном пути ты будешь проходить через нашу деревню Модиин, посмотри на синагогу - если ты читаешь по-нашему, ты это там прочтешь, это высечено на краеугольном камне. А синагога - это очень древнее место. Я был покорен Богу. Это все. Если я буду убит, народ найдет себе другого Маккавея. Ничего не изменится.

- Я думаю, что изменится очень многое, - сказал Никанор. - И мы еще встретимся с тобой.

- Может быть, - согласился Иегуда. И грек удалился, а мы с Иегудой продолжали пахать.

Мало-помалу люди начинали обосновываться в разрушенном Иерусалиме. Они селились в пустых, обугленных домах и пытались устроить себе там сносное жилье. Многие из этих людей прожили всю жизнь в других городах в соседних землях, но их сгоняли с насиженных мест по приказам безумного Антиоха, кровожадного царя царей. Одним из таких людей был Моше бен Даниэль. Со своей дочерью, единственной оставшейся от всей его родни, они поселились в Верхнем Городе. Все еще очень красивая, Дебора жила, омраченная гибелью Эльазара, в нескончаемой, всепоглощающей печали. Однажды мы с Ионатаном навестили их, но вот прошло уже много недель с нашей последней встречи.

Приближался Судный День, когда Иегуде предстояло идти в Храм и стоять первым во время службы, так что мы стали собираться в Иерусалим. Каково же было наше изумление, когда вдруг в Модиине появился Моше бен Даниэль, покрытый пылью, запыхавшийся от быстрой ходьбы. Как всегда, мы были ему рады, ибо мы ценили его житейскую мудрость и тонкое остроумие, что было редкостью в нашей деревушке. Но сейчас в нем не было ни следа остроумия и еще меньше веселости.

- Позови своих братьев, - сказал он мне.

- Сначала поешь и выпей вина, - охладил я его, - я позволь мне омыть твои ноги, и дать тебе переодеться, Моше, мой добрый товарищ, и пока будем обедать, мы вспомним былые дни,

- Нет времени. Позови их сейчас же. Он заметно осунулся, и в лице его было такое беспокойство, в голове такая тревога, что я тут же пошел исполнить его просьбу. И вскоре Иоханан, Ионатан и Иегуда сидели рядом со мною в доме Мататьягу, и горькие слова срывались с губ купца. Начал он с того, что стал умолять нас ему поверить.

- Да мне ли не верить тебе, Моше? - участливо спросил Иегуда. - Да будет мир с тобою, мой добрый друг. Здесь старый дом Мататьягу, и здесь боятся нечего. Или что-то случилось с Деборой?

- Нет, хвала Богу, она здорова, - сказал купец.

- И здесь перед тобою родные тебе люди, - улыбнулся Иегуда. - Все мы твои сыновья, разве не так? Мы для тебя то, чем был Эльазар, только меньше. Выпей вина, и да будет с тобою мир!