История Византийских императоров. От Константина Великого до Анастасия I. Том1

В своей краткой биографии новый царь дал немало примеров решительности и способности идти на риск, даже чрезвычайный. Но за этим фоном нередко скрывалась душа робкая и нерешительная. Это была гордыня, поставившая себя на невероятную высоту собственного тщеславия, не имевшая внутри себя никакого нравственного стержня и потому нередко срывавшаяся с вершин до уровня «твари дрожащей». Юлиан мечтал стать по славе выше Александра Македонского и Юлия Цезаря, считал себя избранником богов, нисколько не колеблясь, высмеивая всех предыдущих государей в своих памфлетах. Но, приняв решение, нередко впадал в некое подобие психологического ступора, из которого мог выйти только при помощи своих льстивых соратников и многочисленных жертвоприношений. В минуты мистерий он, в буквальном смысле этого слова, призывал к помощи демонов и только успокоенный ими, поддавшись внушениям, которые признавал за слова утешений богов, приходил в себя и вновь являл решимость и настойчивость в реализации самых дерзновенных планов.

Глава 2. Царствование и преследования христиан

Жизнь показала, насколько Юлиан был готов к выполнению начерченной им же себе задачи построения «просвещённого государства» и соответствовал высокой роли благодетеля Римской империи. Став императором, Юлиан всё же первое время опасался заявить о возврате языческих культов. Наконец, прибыв в Константинополь 11 декабря 361 г., он открыто заявил о своей принадлежности к язычеству, после чего стал именоваться Юлианом Отступником. Далее, пишет Феофан Византиец, «сделавшись самодержцем, Юлиан без стыда начал жить по-эллински, святое крещение смыл с себя кровью жертв и делал всё для служения демонам» [294]. Наивно полагать, будто Отступник, вкусивший прелести мистерий и получивший посвящения в самые тайные культы, без улыбки взирал на отеческие культы. Но, как человек «просвещённый», он отдавал себе отчёт в том, что положенное «избранникам богов и судьбы» не может быть преподано рядовому гражданину.

Казалось бы, склонность Юлиана к политеизму не предполагала введения какого-то нового персонифицированного культа. Но, как ни странно, в сочинении Отступника «Против христиан», письмах и философских отрывках, дошедших до нашего времени, он признавал существование «верховного разума» и «вечного отца, царя всего мира и всех людей», из которого рядом эманаций проистекает всё обновление мира [295]. Кажется удивительным, но при всей нелюбви Отступника к иудеям он искренне пытался включить иудаизм в свою философскую систему [296]. Но тонкость заключается в том, что к этому времени иудаизм делает решительный отход от древнееврейских благочестивых обычаев и формирует собственную интерпретацию Ветхого Завета, включая кабалистические учения, принадлежавшие кругу избранных. Несложно предположить, учитывая характер Юлиана и его страсть принадлежать к некоторым тайным группам особо посвящённых, что такого рода учения очень льстили его самолюбию, давали выход безудержному стремлению познать мистические тайны и встать в тесный круг лиц, где простым смертным нет места.

В целом, зная предысторию его духовного развития и круг учителей, трудно отделаться от мысли, что к тому времени Юлиан предался сатанистским культам. У современников складывалось небезосновательное ощущение, что на языческий алтарь укладывались не только жертвенные животные. Проходя с войском мимо города Карры во время похода на Персию, он велел закрыть на замок языческий храм, оставаясь там наедине со своими ближними духовными учителями. После ухода горожане открыли храм и обнаружили повешенную женщину с распоротым животом — Юлиан гадал о результатах похода на её печени. А в Антиохии после смерти Отступника были обнаружены многочисленные человеческие головы и мёртвые тела — также результат мистических опытов Юлиана [297].

Незадолго до войны он велел восстановить Иерусалимский храм, возведённый некогда Соломоном и разрушенный Веспасианом и Титом [298]. Безусловно, это предприятие было задумано василевсом не для того, чтобы подчеркнуть свой политеизм, с ним связывались и религиозные пристрастия Юлиана. Иногда предполагают, учитывая невероятную скаредность нового царя, что выделить громадные деньги для восстановления Иерусалимского храма его заставила тщеславная надежда опровергнуть пророчество Христа, согласно которому святой город и храм будут разрушены и пребывать в запустении [299].

Но и этот мотив слишком затратный, чтобы Юлиан только ради него решился на данный шаг. Представляется, что, как минимум, здесь были соединены несколько планов — и практический («унизить» Христа), и духовный, связанный с религиозными симпатиями Отступника. Во-первых, он искренне симпатизировал иудеям, верование которых полагал вполне уместным в своём государстве и с которыми его роднила ненависть к христианству. А, во-вторых, хорошо знакомый с Священным Писанием, Юлиан знал о пророчестве Христа на счёт Иерусалима и рама Соломона. И ему не терпелось показать христианам, что их Бог ничтожен перед его языческими богами [300].

Попутно заметим, что, несмотря на все старания, работы в Иерусалиме не увенчались успехом — бури разбрасывали вырытую землю, огненные языки выходили из земли и прогоняли рабочих, иных даже и умерщвляя, а потом землетрясение поглотило все возведённые постройки. А в небе воссияло знамение в форме креста, отражающееся на всех окружающих предметах и одеждах работников. Как и следовало ожидать, стать выше Христа Юлиану не удалось.

Первой заботой нового царя стало восстановление справедливости, в собственном понимании Отступника, в государстве и упразднение тех традиций, которые укоренились в бытность Констанция. Твёрдый аскет, новый царь немедленно освободил свой двор от многочисленной прислуги, которая тысячами промышляла при Констанции, и ввёл буквально спартанский образ жизни. Он также отменил некоторые, наиболее непосильные налоги и обратил самое пристальное внимание на судопроизводство. С полным беспристрастием пытался вникать царь в каждое дело, переданное на его рассмотрение, желая воздать каждому по закону и высшей справедливости. Особенную строгость он испытывал к клеветникам, поскольку, пребывая иногда ранее едва ли не в заточении, на себе испытал последствия их наветов. Юлиан проявлял ревностное стремление разобраться в существе каждого дела, порой нарушая для этого даже правила судопроизводства. Впрочем, высший судья не всегда был справедлив и объективен; например, он нередко в ходе процесса интересовался у сторон об их конфессиональной принадлежности и, надо полагать, ответ на этот важнейший для Юлиана вопрос нередко предвосхищал судебный приговор. Даже Марцеллин, чрезвычайно благоволивший к Юлиану, был вынужден отметить, что «кое в чём он руководствовался не законом, а своим произволом (выделено мной. — А. В.) и кое-какими погрешностями омрачил широкий и светлый ореол своей славы» [301]. Конечно, это было серьёзным отступлением от платоновских принципов, где закон являлся высшим мерилом справедливости вне зависимости от личных настроений.

И это было только начало. Спустя короткое время Юлиан устроил настоящий террор в отношении всех тех, кто служил Констанцию, стараясь стереть из памяти современников всё, что так или иначе относилось к его предшественнику. В первую очередь, он прогнал свою жену Елену — сестру Констанция [302]. Затем к изгнанию были приговорены Палладий, бывший магистр оффиций, бывший префект претория Тавр, о невиновности которого говорит даже Марцеллин. Столь же несправедливо был сослан Флоренций, сын магистра оффиций, а его тезка, другой Флоренций, приговорённый вместе с женой к смертной казни, едва успел бежать и до самой кончины Юлиана опасался заявлять о себе. Казнь Урсула, комита государственного казначейства, по словам Марцеллина, «оплакивала сама Справедливость, обличая императора в неблагодарности» [303]. Царю даже пришлось распространить слух, что сам он не причастен к гибели Урсула, которого якобы самовольно казнили ненавидевшие его военные. Надо сказать, казни также не отличались особым милосердием: некоторые осужденные, хотя бы и справедливо, по закону, были сожжены живыми на костре.