Иосиф Грозный<br />(Историко-художественное исследование)

Тайна ушла вместе с ним. Года за два до своего исхода Сталин повесил фотографию Надежды на даче в Кунцево, где он практически постоянно жил.

«Сталин не любил жену», «Сталин убил ее», «Сталин приказал» и так далее…

Нет. Не приказывал. И Надежда, вернувшись из ванной, пахнущая мылом и земляникой, упираясь в него туговатым животом, стояла вместе с ним и смотрела в парк…

Людям обычным, даже самым великим, не дано знать своего будущего. И это хорошо. Мало ли что сумели бы натворить они, добиваясь этого будущего? Провидцами же дано было быть немногим, очень немногим. Избранным Господом. СВЯТЫМ. А Сталин не был святым — был обыкновенным грешником с необыкновенной судьбой…

Глава вторая

«ГЛУПАЯ И ПРИМИТИВНАЯ»

Валентине Истриной, выпускнице медучилища, предложили зайти в спецотдел.

Была она так напугана, озадачена этим, что на какое-то мгновение словно бы оглохла и так, оглушенная, медленно спустилась по широкой лестнице в нижний коридор и, точно лунатик, — не ощупью, но и не разумом — нашла дверь этого спецотдела, словно бы вечно закрытого, а то и опечатанного красной сургучной печатью. Она даже не вспомнила, что, бывало, проходя мимо, — ну, в туалет… — все-таки обращала внимание на эту странную печать и всего раз или два видела невысокого, невзрачного мужчину с корявым татарским лицом, выходившего из этой комнаты и тщательно запиравшего дверь. Ее она и открыла, постучав робко, как в пещеру Синей бороды.

В этой пещере с угрюмо-железными шкафами и вполне тюремной решеткой на единственном окне, с тюремным же столом ее, робеющую и трясущуюся: «Зачем мне это сюда?» — как-то особенно тщательно, снизу вверх и обратно, оглядели двое высоких мужчин — один в военном, с петлицами НКВД, а второй в штатском, с новым полосатым галстуком. Галстук сидел на его бычьей шее непривычно, и во всем облике этого амбала ощущалось, что он тоже военный, только переодевшийся, и к тому же в немалом звании. Начальник спецотдела стоял перед ним за столом навытяжку, и теперь Валечка рассмотрела его лицо, изъеденное оспой, с таким же носом и круглыми перепуганными глазами, которые, не мигая, уставились на нее. Волосы у мужчины были редкие, клейко зачесанные назад.

А военные все осматривали ее, как бывало знатоки на базаре приглянувшуюся телушку. Задали несколько вопросов. Где родилась… Кто родители… Что кончала… В смысле какую школу… Как училась… Хочет ли работать… Где…

И, услышав стандартные ответы пунцовой, недоумевающей, остались, видимо, довольны.

— Будешь работать официанткой или сестрой-хозяйкой на правительственных дачах? — спросил тот, что был в штатском и явно старше того, что был в военном.

Оторопело молчала. Не знала, что ответить, робко взглянула и опустила ресницы.

— Будешь? — уже настойчиво и как бы с угрозой повторил этот бугай.

— Могу… Попробовать… — пробормотала она, силясь улыбнуться. Она, Валя, была из тех девушек, которых называют улыбчивыми.

Ее послали на медкомиссию, где долго, придирчиво, стыдно, обстоятельно обследовали голую: сперва невропатолог, потом терапевт, потом мужчина-хирург, явно любовавшийся ее свежим полновато-пышным для девушки телом. Она была полненькая и стеснялась этой своей полноты, дальним умом, однако, понимая, что в этой ее полноте, может быть, главная привлекательность, а заглядывались на нее чаще всего мужчины, которые были намного старше ее, которым, казалось, и смотреть-то на девушек незачем. В конце осмотра оглядывала въедливая, с проседью, черноволосая еврейка-гинеколог. Больным холодом лезла внутрь.

— О-ой!

— A-а… Ты девушка?! Таки надо было же предупредить… Все-все… Все в порядке.

И анализы все у нее, у Валечки, оказались лучше некуда. Сплошное завидное здоровье.

А через три дня ее прямо из общежития на легковой машине повезли в Москву под завистливо-недоуменные взгляды подружек-однокурсниц. Впрочем, подружек ли? Валя была из девушек-одиночек.

В огромном страшном здании на площади Дзержинского, набитом военными в синеверхих фуражках и просто штатскими опасными людьми, ее снова так и сяк расспрашивали в кабинетах, фотографировали, заставили отпечатать пальцы, а потом подписывать бумаги о неразглашении, молчании.

Ловкий красивый капитан со шпалами в петлицах глядел на нее сливовыми южными глазами, блестя разлакированной, тщательно причесанной на пробор головой, промакивая ее подписи канцелярским пресс-папье, и улыбался.

— Будете болтать… трезвонить… Сообщат. Тогда на «воронке» — и к нам. Да… Товарищ Истрина… К нам! — и все улыбался белыми ровными зубами.

Так она и запомнила: «На «воронке» — и к нам!»

Потом она училась целых полгода на курсах официанток-подавальщиц. Курсы были закрытые. И сплошь красивые молоденькие девушки, одна другой лучше, пышущие здоровьем. Большинство из Подмосковья. Общежитие прямо при училище. Тут же столовая. Бесплатное питание. Одежда, переднички, косынки. В общежитие строго-настрого запрещено хоть кого-нибудь приводить. Охрана — те же синеверхие военные. Лишь провожали девушек голодно-завистливыми взглядами. Один, правда, кинул Вале вдогонку: «Эх, лошадка… Зубы ноют. Всю б получку отдал…»

Когда Валя приехала (опять привезли на машине с какими-то военными) в правительственный поселок Зубалово, она встретила и знакомого. Это был тот самый мордастый амбал. Теперь он был в военной форме — начальник охраны Сталина. Николай Сидорович Власик. Усмехаясь, придирчиво оглядел: ничего, хороша… еще лучше стала… Давай… Толстей-богатей (на свой вкус подбирал). А был Николай Сидорович великий бабник, блядун, каких мало — это Валечка Истрина узнала вскоре и невзлюбила хамовитого, рукастого, грозного с обслугой полковника — генералом он стал позднее, перед войной.

Непосредственно же она попала под власть и начало тещи Сталина, вздорной, крикливой, гневливой, слезливой, привыкшей командовать всеми — от боязливого придурошного Сергея Яковлевича, мужа, и до всех других домочадцев, вплоть до дворников. А вторым начальником была главная повариха, тоже крикунья и зануда.

Летом жили тут и дети Сталина. Маленькая пригожая Светланка-«Сетанка» и нахальный, наглый, не знавший почтения ни к кому Васька, не по годам развитый в чем не надо. Как-то на кухне, оставшись вдвоем с Валечкой, без церемоний обнял ее, полез под подол, и когда она, возмущенно краснея, отбросила его руки — уставился глазами разъяренной собаки. Больше он, правда, под подол не лез, но она чувствовала постоянно его щупающий, похабный, не подростковый явно взгляд и не раз пресекала попытки подглядывать за ней вечерами в окно ее комнатушки, где она жила с другой подавальщицей — Аней Твороговой, благосклонной ко всем.

Комната их была в прежней зубаловской людской, длинном строении, сохранившемся от прежних владетелей поместья.

Иногда, и тоже летом, в Зубалово приезжал старший сын Сталина Яков Иосифович, тоскливый и казавшийся молчаливым худой мужчина, типичный грузин с синебритым лицом. Говорил он с ужасным грузинским акцентом, на Валечку сразу обратил внимание. Пристальное… Но на другой день явившаяся невеста, ревнивая красивая еврейка, целиком захватила его, и он будто растворился в ней.

Работы в Зубалово было много. Семья за столом собиралась большая, много каких-то всяческих приезжих, приживальцев, дальних родственников. Сестра жены Сталина, Анна Сергеевна, с напыщенным комиссаром ГПУ Реденсом, брат Надежды Сергеевны Федор, брат Павел, Алеша Сванидзе и его жена, актриса. Людей полно. Успевай поворачиваться. Всем услужи. Всем улыбнись, накрой, подай, убери, унеси тарелки с объедками. Ели все эти люди жадно, некрасиво, неряшливо. Окурки в тарелки. И помнилось Валечке Истриной, как она украдкой плакала в своей «келье». Что за жизнь рисовалась впереди? Так… Рабыня на побегушках… Так — подавальщица на всю оставшуюся жизнь. И не уйдешь ведь… Терпи…