Рассказ слепого

На эти мои слова она ничего не ответила, но, кажется, утерла слезу, потому что я уловил шелест бумажного платочка, который она достала из-за ворота кимоно. Сам не свой от тревоги, я думал не столько о себе, сколько о том, как собирается поступить сама госпожа,– решила ли она до конца оставаться с мужем или, может быть, из жалости к детям уже рассудила как-то иначе… Но прямо спросить о ее намерениях я не смел, а она ко мне больше не обращалась, и я, боясь шевельнуться, замер в почтительной позе, так и не закончив массажа.

Разговор этот происходил за день до того утра, когда князь заставил своих вассалов возжигать курения за его упокой; после вассалов в зал пригласили госпожу с детьми, дам ее свиты и даже нас, челядинцев. «Теперь вы все тоже помолитесь за мою душу!» – произнес князь. Но тут женщины, как видно, впервые с ужасом поняли, что судьба замка окончательно решена и господин собирается принять смерть в бою; потрясенные, все растерялись, никто не встал, не подошел, чтобы воскурить ритуальный дым.

В последние дни неприятель осаждал замок с особой яростью, шум сражения не затихал ни днем ни ночью, но в это утро силы неприятеля как будто все же несколько выдохлись и вокруг замка и в самом замке все было тихо, в большом зале стояла мертвая тишина.

Осень была уже на исходе; здесь, высоко в горах, на севере провинции Оми, в этот ранний предутренний час, когда ночь еще не полностью сменилась рассветом, холодный ветер пронизывал до костей. Тишину нарушало только громкое, неумолчное стрекотание цикад в траве и кустах в саду, как вдруг кто-то тихонько заплакал в дальнем уголке зала, а вслед за ним, не в силах сдержаться, заплакали остальные – отовсюду послышались приглушенные рыдания, так что даже несмышленыши-дети и те ударились в плач. Но госпожа сохраняла спокойствие даже в эти минуты.

– Это еще что! Ты старшая, не смей плакать! – строго прикрикнула она на госпожу О-Чачу и, подозвав нянюшку старшего сына, приказала: – Пусть наш сын первым зажжет курение!

Первым совершил обряд старший сын, господин Мам-пуку-мару, за ним – младший, в ту пору еще грудной младенец.

– А теперь ты, О-Чиа-Чиа! – велела госпожа.

– Нет, погоди! Почему ты сама не идешь раньше дочери? – строго прервал ее князь Нагамаса, но госпожа, не поднимаясь с места, лишь невнятно шептала что-то вместо ответа.– Ведь я столько раз все тебе объяснял,– продолжал он.– Отчего же ты не повинуешься? Или в такую минуту ты готова ослушаться моего приказания?!

Но госпожа, преисполненная решимости, отвечала только: «Я не достойна вашей милости!» – и не двигалась с места. Тогда, не на шутку разгневанный, князь Нагамаса сказал:

– Стало быть, ты забыла свой женский долг? После смерти мужа молиться за его упокой и растить детей – вот обязанность истинно достойной супруги. Если ты не способна уразуметь такую простую истину, ты больше мне не жена в будущей жизни! И меня своим мужем тоже впредь не считай! – резко бросил он ей. Громкий голос его долетел до самых дальних уголков зала, люди, вздрогнув, затаили дыхание от страха – что-то будет?.. Некоторое время не слышно было ни звука, но вскоре я уловил шуршание шелковой одежды о соломенные циновки – госпожа зажгла курение, хоть и против собственной воли; следом за ней совершили обряд старшая барышня, госпожа О-Чиа-Чиа, за ней вторая – О-Хацу, потом третья – Кого, а за ними в конце концов и все остальные. Ну, а каменную ступу, как я уже говорил, тайно вынесли из замка и погрузили в озеро.

В присутствии посторонних госпожа вынуждена была повиноваться, но по-прежнему все твердила:

– Зачем мне жить, если не станет моего господина? Не хочу, чтобы люди указывали на меня пальцем: «Вот вдова Нагамасы!» Прошу вас, пожалуйста, позвольте мне умереть вместе с вами! – Так всю ночь напролет жалобно умоляла она супруга, но люди рассказывали потом, что князь не внял ее просьбам.

На следующий, двадцать восьмой день, в час Змеи, в третий раз прибыл посланец Нобунаги; то был Фува, правитель земли Кавати. «Не хочешь ли изменить решение? Подумай в последний раз и сдавайся!» – передал он. «Я все обдумал,– ответил князь Нагамаса.– Конечно, мне жаль расставаться с жизнью, жаль покидать сей мир, но решение мое неизменно: я твердо решил вспороть себе живот здесь, в этом замке. Вот только судьба женщин, дочерей и жены, меня заботит. В жилах у них течет кровь, родственная князю Нобунаге, поэтому я постараюсь уговорить их покинуть замок. Если, явив великое милосердие, вы пощадите их жизни и в будущем позаботитесь об их участи, я буду безгранично вам благодарен!» С такой учтивой просьбой обратился он к Нобунаге и с тем отправил назад его посланца, после чего, как видно, принялся снова уговаривать госпожу. Разумеется, князь Нагамаса не мог гневаться на жену, с которой жил в любви и согласии, за ее желание не разлучаться с ним даже после его кончины.

Прошло ведь, в сущности, всего лишь шесть лет с тех пор, как они сочетались браком, но и за этот короткий срок ни единого дня не довелось им прожить спокойно. В мире непрерывно царила смута, князь то и дело уезжал на войну, то в столицу, то в южные земли Оми, так что желание госпожи навечно соединиться с мужем в едином венчике лотоса, в пределах потусторонних, и пребывать там вместе с ним в покое и мире никак нельзя было счесть своеволием или простым капризом. Но князю Нагамасе, хоть был он суровый воин, не в пример многим, ведомы были и жалость, и сострадание. Не в силах жестоко обречь на смерть госпожу, совсем еще молодую, он стремился во что бы то ни стало спасти ее, в особенности же тревожился, на верное, о своих детях. В общем, он всячески ее уговаривал, и госпожа в конце концов согласилась вернуться в родной дом вместе с тремя дочерьми. Мальчики-сыновья были еще совсем младенцами, но очутиться в руках вра гов было для них опасно, поэтому старшего, Мампуку-мару вместе с пажом Кимурой ночью, двадцать восьмого, тайно переправили из осажденного замка к надежному другу в край Этидзэн, в уезд Цуругу, а самого младшего, грудного младенца той же ночью отправили вместе с кормилицей под охраной самураев Огавы и Накадзимы в храм Благого завета, Фукудэндзи, в наших владениях. Рассказывали потом, что они причалили лодку к берегу неподалеку от храма и некоторое время предосторожности ради прятались там в зарослях камыша.

Всю ночь госпожа и князь Нагамаса прощались, в последний раз обменивались чарками сакэ, бесконечно сокрушаясь о предстоящей разлуке. Как ни долги осенние ночи, постепенно стало светать; когда же небо на востоке совсем посветлело, госпожа села в паланкин у главных ворот замка. Следом в трех паланкинах ехали ее дочери, каждая со своей нянькой. Паланкины окружала охрана во главе с самураем Фудзикакэ, служившим при госпоже еще с тех пор, как он прибыл из дома Ода, сопровождая ее свадебный поезд. Вместе с госпожой покидали замок и дамы свиты.

Князь Нагамаса вышел проводить жену к самому паланкину. В то утро он уже облачился в последний свой предсмертный наряд; по словам людей, то был панцирь, скрепленный черными кожаными ремнями, поверх которого князь набросил ритуальное оплечье «кэса». Когда носильщики подняли, наконец, паланкин, он звучным, твердым голосом произнес: «Прощай, береги себя и детей! Будь здорова и живи долго!»

– Ни о чем не тревожься, да сопутствует тебе слава! – так же твердо, без единой слезинки, ответила госпожа. Да, ничего не скажешь, она умела владеть собой! Младшие девочки были еще совсем малы, не понимали, что происходит, и спокойно сидели на руках кормилиц, но старшая О-Чиа-Чиа все время оглядывалась на отца и, громко плача, кричала: «Не хочу! Не поеду!»-и сколько ее ни успокаивали, не унималась, для окружающих это было мучительнее всего… Все три девочки впоследствии преуспели в жизни – О-Чиа-Чиа стала госпожой Ёдогими, О-Ха-цу – супругой князя Такацугу Кёгоку, а младшая, Кого,– страшно вымолвить, госпожой супругой теперешнего нашего сегуна. Поистине, неисповедимы судьбы людские!..