Рассуждения о Франции

Не менее поразительным было безразличие армии. Она служила палачам Людовика XVI гораздо лучше, чем прежде ему самому, ибо предала своего Короля. С ее стороны не обнаружилось ни малейшего признака недовольства. Наконец, никогда столь великое преступление не было делом столь большого числа повинных (правда, со множеством градаций).

Необходимо сделать еще одно важное замечание: любое посягательство на суверенитет, сотворенное от имени Нации, всегда есть в большей или меньшей мере национальное преступление, ибо всегда Нация в большей или меньшей мере виновна в том, что некое число мятежников в состоянии совершить преступление от ее имени. Таким образом, все Французы, несомненно, не желали смерти Людовика XVI, но громадное большинство народа желало на протяжении более чем двух лет, чтобы случились все те безрассудства, все несправедливости, все покушения, которые и привели к катастрофе 21 января.

Однако все национальные преступления против суверенитета караются немедленно и чрезвычайными (стр.25 >) мерами. Это закон, который никогда не допускал исключений. Несколько дней спустя после казни Людовика XVI кто-то написал в Меркюр универсель: [34] Вероятно, не должно было дойти до этого. Но поскольку наши законодатели возложили на себя ответственность за событие, сплотимся вокруг них: потушим всяческую рознь, и пусть об этом не будет более речи. Очень хорошо: не следовало, быть может, убивать короля, но поскольку дело сделано, не стоит больше о том говорить, и будем все добрыми друзьями. О, слабоумие! Шекспир разбирался в этом получше, когда произносил: Жизнь всякого человека драгоценна для него, но жизнь тех, от кого зависит множество жизней, жизнь государей, драгоценна для всех. А если жизнь государя пресекается преступлением? На месте, которое он занимал, разверзается ужасная пропасть, и туда низвергается все, что его окружало. [35] Каждая капля крови Людовика XVI обойдется Франции потоками крови. Четыре миллиона Французов, быть может, заплатят своей головой за великое народное преступление — за противорелигиозный и противообщественный мятеж, увенчавшийся цареубийством.

Где первые национальные гвардейцы, первые солдаты, первые генералы, [36] присягнувшие Нации? Где (стр.26 >)вожаки, идолы этого первого, столь преступного, собрания, определение которого — учредительное останется вечной насмешкой? Где Мирабо? [37] Где Байи [38] со своим прекрасным днем? Где Турэ, [39] который выдумал слово экспроприировать? Где Ослэн, [40] докладчик по первому закону, преследующему эмигрантов? Можно было бы называть тысячи и тысячи активных орудий Революции, которые погибли насильственной смертью.

И здесь снова мы можем восхититься порядком, господствующим в беспорядке. Ибо совершенно очевидно, если хоть немного поразмыслить, что главные виновники революции могли пасть только под ударами своих сообщников. И даже если бы единственно сила произвела то, что называют контр-революцией, и восстановила Короля на троне, все равно не было бы никакого способа вершить правосудие. Самое большое несчастье, которое могло бы случиться с человеком впечатлительным, это стать судьей убийцы его отца, родственника, друга или хотя бы захватчика его имущества. Однако именно такое произошло бы в случае контр-революции, совершенной описанным (стр.27 >) образом. Ибо верховные судьи, по самой природе вещей, почти все принадлежали бы к униженной касте. [41] И представлялось бы, что правосудие лишь мстит за себя, даже если бы оно только карало. Вообще, законная власть всегда сохраняет некоторую умеренность при наказании преступлений, имеющих множество сообщников. Когда она приговаривает к смерти за одно преступление пять или шесть виновников, то это побоище; если она выходит за некие пределы, то становится отвратительной. Наконец, великие преступления, к сожалению, требуют великих наказаний. И здесь легко преступить пределы, когда дело касается преступлений против королевской особы и когда лесть становится палачом. Общество до сих пор еще не простило старому французскому правосудию ужасное наказание Дамьена. [42] [43] А как поступили бы французские судьи с тремя или четырьмя сотнями Дамьенов, со всеми чудовищами, которые заполонили Францию? Будет ли священный меч правосудия опускаться беспрестанно, как гильотина Робеспьера? Соберут ли в Париже всех палачей королевства и всех артиллерийских лошадей для четвертований? Растопят ли в больших котлах свинец и смолу, чтобы поливать ими тела людей, разрываемых (стр.28 >) раскаленными щипцами? И вообще, как различать между собой преступления? как распределять наказания? И главное — как карать, не имея законов? Нам скажут: Надо было бы выбрать нескольких великих преступников, а всех остальных помиловать. Но именно этого Провидение не желало бы. Поскольку в его силах сделать все, что оно хочет, оно не признает эти помилования из-за бессилия покарать. [44] Необходимо было бы, чтобы великое очищение свершилось, чтобы взоры были поражены; необходимо, чтобы французский металл, очищенный от его нечистого и ломкого шлака, стал более чистым и ковким в руках будущего короля. Без сомнения, у Провидения нет нужды карать в сей час, чтобы оправдать свои пути. Но в эти времена оно становится досягаемым для нас и карает как человеческий суд.

Были народы, в буквальном смысле слова приговоренные к гибели, подобно преступным лицам, и мы знаем, почему. [45] Если бы в предначертания Господа входило раскрытие его помыслов относительно французской Революции, то мы бы прочли приговор о наказании Французов, как читаем постановление судебной палаты. — Но что более мы бы узнали? Разве это наказание не очевидно? Разве мы не увидели Францию обесчещенной более чем ста тысячами (стр.29 >) убийствами? А всю землю этого прекрасного королевства заставленной плахами? эту несчастную землю — напоенной кровью ее детей, жертв убийств по суду, в то время как бесчеловечные тираны ее истощают вне пределов страны — в жестокой войне, которая поддерживается ими ради их собственного интереса? Никогда самый кровавый деспот не играл с жизнью людей с такой наглостью; и никогда покорный народ не являлся на бойню с большей охотой. Железо и пламень, холод и голод, лишения, всевозможные страдания — ничто не отвращает его от мук; должна исполниться судьба всех, кто оказывает преданность: отнюдь не увидим неповиновения до той поры, пока не свершится суд. [46]

И однако, как много в этой столь жестокой и столь разрушительной войне возникает интересных мнений! и как сменяют друг друга уныние и восхищение! Перенесемся в самые страшные времена Революции; предположим, что при правлении адского Комитета [47] армия в результате мгновенного перевоплощения вдруг становится роялистской; предположим, что она, в свою очередь, проводит собрания для определения выборщиков и что она свободно называет самых просвещенных и самых уважаемых людей, чтобы наметить себе путь, коего следует держаться в этих трудных условиях; наконец, предположим, что один из этих избранников армии поднялся бы и заявил: (стр.30 >) «Доблестные и верные воины, есть обстоятельства, когда вся мудрость человеческая состоит в том, чтобы выбрать из двух зол меньшее. Конечно, тяжко сражаться за Комитет общественного спасения. Но было бы еще более гибельным, если бы мы повернули против него наше оружие. Как только армия вмешается в политику. Государство распадется; и враги Франции, используя этот миг распада, вторгнутся в нее и расчленят ее. И отнюдь не ради этого мига мы должны действовать, но во имя продолжения времен: особенно же мы должны помышлять о том, чтоб сохранить целостность Франции, а сделать это мы можем только сражаясь за правительство, каким бы оно ни было; ибо таким образом Франция, несмотря на ее внутренние распри, сохранит свою военную мощь и свое внешнее влияние. И если хорошо разобраться, то сражаемся мы отнюдь не за правительство, а за Францию и за будущего Короля, которому мы будем обязаны Империей, быть может, более великой, чем та, которая не получится у Революции. Значит, долг наш — побороть отвращение, заставляющее нас колебаться. Наши современники, возможно, осудят наше поведение; но следующие поколения воздадут ему должное».